«ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО.
Вечернее сообщение. В течение 21 сентября наши войска вели бои с противником на всем фронте. После многодневных, ожесточенных боев наши войска оставили Киев…»
А 28 сентября на афишных тумбах, стенах домов и заборах появились объявления на русском, украинском и немецком, которые начинались так:
«Все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в понедельник 29 сентября 1941 года к 8 часам утра на угол Мельниковской и Дохтуровской (возле кладбищ). Взять с собой документы, деньги, ценные вещи…» И далее подробно об угрозе расстрела.
* * *
Следующий день – 29 сентября глазами 12-летнего свидетеля Толи Кузнецова, записавшего все увиденное в толстую тетрадь. В то утро, когда Толя наблюдал за всем происходящим со стороны, другой ребенок – Дина Левина в это самое время шла внутри скорбного шествия.
После окончания Литературного института Толя стал писателем Анатолием Кузнецовым и написал роман-документ «Бабий Яр». Привожу с некоторыми сокращениями фрагмент из этой книги, из главы «Приказ». То самое 29 сентября.
* * *
КУЗНЕЦОВ: «Конечно, я не мог пропустить такое невероятное зрелище – вывоз евреев из Киева. Дождавшись рассвета, я выскочил на улицу. Они выходили еще затемно, чтобы оказаться пораньше у поезда и занять места. С ревущими детьми, со стариками и больными, плача и переругиваясь, выползло на улицу еврейское население огородного колхоза…
Меня потрясло, как много на свете больных и несчастных людей.
Кроме того, еще одно обстоятельство. Здоровых мужчин мобилизовали в армию, остались одни инвалиды. Кто мог эвакуироваться, у кого были деньги, кто мог уехать с предприятием, те уезжали. А осталась самая настоящая шолом-алейхемовская беднота, и вот она выползла на улицы.
Да, зачем же это? – подумал я. – Нет, это жестоко, несправедливо, и очень жалко Шурку Мацу; зачем это его выгоняют, как собаку?!
В судорожном возбуждении я шнырял от кучки к кучке, прислушивался к разговорам, и чем ближе к Подолу, тем больше людей становилось на улицах. В воротах и подъездах стояли жители, смотрели, вздыхали…
По Глубочице поднималась на Лукьяновку сплошная толпа, море голов, шел еврейский Подол. О, этот Подол!..
От шума и галдения у меня голова лопалась. Сплошь разговоры: куда повезут, как повезут? В одной кучке только и слышалось: «Гетто, гетто!» Подошла взволнованная немолодая женщина, вмешалась: «Люди добрые, это смерть!» Старухи заплакали, как запели…
Кто-то возмущался: как можно так сеять панику! Но уже было известно, что какая-то женщина отравила своих детей и отравилась сама, чтобы не идти. У оперного театра из окна выбросилась девушка, лежит накрытая простыней, и никто ее не убирает.
Вдруг все вокруг заволновались, заговорили, что впереди, на улице Мельника, стоит оцепление, туда впускают, а обратно нет. Тут я испугался. Я устал, у меня гудела голова от всего этого, и я испугался, что не выберусь обратно и меня увезут. Стал проталкиваться против толпы, выбрался, потом долго шел по опустевшим улицам – по ним почти бегом спешили редкие опоздавшие…
Придя домой, увидел деда, он стоял на середине двора, напряженно прислушиваясь к какой-то стрельбе, поднял палец.
– А ты знаешь, – сказал он потрясенно, – ведь их не вывозят. Их стреляют.
И тут до меня дошло. Из Бабьего Яра неслись отчетливые, размеренные выстрелы из пулемета: та-та-та, та-та… Тихая, спокойная размеренная стрельба, как на учениях. Наш Бабий Яр лежит между Куреневкой и Лукьяновкой, чтобы попасть на кладбища, стоит только перейти его. Их, оказывается, гнали оттуда, с Лукьяновки, в этот наш овраг.
Дед выглядел озадаченным и испуганным…
