Глава 41. Жизель
— Сюр-лез-эпуль… — сказала мать и, обернувшись, в зеркало смотрела из плеча, — ты помнишь, Саша? Адольф Адан… Анри де Сен-Жоржа…
Он не ответил. Тускло коридорная светила лампа, тикали часы, текла вода, и в пол смотрела карими глазами изъеденная нафталином морда мертвого хорька.
Минтранс РФ
054306
ТРОЛЛЕЙБУС
5 рублей
Сер ЦУ 365
Три, ноль, плюс шесть, три пальца на одной руке, плюс два на этой к тем шести, и без мизинца на другой получится девятка. Девять. Четыре, без «большого» в левой, в правой пять… Ура!
— Сейчас же выплюнь, дрянь такая! — Шишин стиснул зубы, зажевал и, проглотив, довольный посмотрел на мать.
— Чумной, — сказала мать и отвернулась, на окно дышала облачками пара, стекло топила, ехали в театр на балет. В Большой театр, на Жизель.
— Балет! — сказала Таня, обматываясь белой занавеской. — Я Жизель, а ты… ну ладно, ты пока лесничий будешь. А потом Альберт. Надень пока что шапку, как Альбертом будешь — снимешь. Я танцую! Встань за шторой, подглядывай, как я танцую, собираю виноград.
И Таня собирала виноград, а Шишин подглядывал за шторой, как лесничий.
— А тут Альберт! — сказала Таня. — Он скачет на коне, скачи!
И Шишин проскакал по комнате к двери.
— Слезай с коня! Альберт, переодетый граф. Ты на колени встань, скажи, что ты в меня влюблен!
Он на колени опустился, молча на Таню посмотрел.
— Ну, ладно! Тут появляется лесничий! Надень обратно шапку, появляйся из двери. Теперь скажи: Альберт с тобой не честен! Он обручен с другой!
— Альберт с тобой не честен.
— Он обручен с другой!
— Он обручен с другой.
— А я тебе не верю, подлый Ганс! — сказала Таня.
— А у тебя еще остался сервелат? — поинтересовался Ганс.
— Да подожди! Тут появляется Альберт и говорит: Прости меня, Жизель, лесничий прав, я обручен с другой.
— Лесничий прав, я обручен с другой.
— Батильда мне невеста!
— Батильда мне невеста.
— Прости меня, Жизель!
— Прости меня…
— Я падаю и умираю от любви!
И Таня на ковер упала, умерла.
— Стемнело, занавески сдвинь! Трагическая музыка! Там-там-та-рам…
Он сдвинул занавески.
— Действие второе! — объявила Таня. — Ночь. Воет ветер, уууууу! На кладбище вильсы — невесты, умершие до свадьбы, пляшут. В подвенечных платьях! К моей могиле Ганс бредет. Бреди!
— А где твоя могила?
— На полу, не видишь?
Он подошел и встал над ней.
— А тут вильсы хватают Ганса и кружат! — она вскочила и закружила Шишина. — Кружат, кружат! Пока не падает на землю бездыханным. Всё! Умер, падай!
Он упал.
— Теперь ты граф Альберт, вставай! Иди к могиле. Шапку! Шапку-то сними!
Он снял.
— Ты все себе простить не можешь, что ты меня предал. Я умерла из-за тебя! Дурацкий вид… Ну, ладно… Тут снова появляются вильсы и хотят закружить тебя до смерти. Но тень Жизели над тобой встает и не дает вильсам убить тебя! Любовь сильнее смерти! Понял?
— Понял…
— Пошли на кухню, сервелат съедим.
— А есть?
— А то! — ответила Жизель.
— А нету сервелата, мама?
— Сервелата? — снимая с плеч горжетку с карими глазами, удивилась мать. — Какого сервелата, Саша? В такой стране… на пенсию мою…
Глава 42. Мело, мело…
— Еж — птица гордая, — сказал Бобрыкин ненавистный. — Пока не пнешь, не полетит! — и, пнув коленом Шишина под зад, вперед к козлу толкнул. И Шишин, отлетев на шаг, побрел к козлу хромая, неохотно, боясь, что снова, как позавчера, подрезана Бобрыкиным проклятым резинка будет шорт, что мать из платья модно сшила с выкройки «Бурда», опасливо придерживая за полоски их. Сопя остановился у козла, подумал и пошел в обход.
— Эхма… — сказал Бобрыкин Тане, — ты видала? Опять я ускорения не рассчитал…
— Отстань ты от меня! — сказала Таня.
— Да я бы рад, мон шер, но только загляну в глаза…
— Сама его убью! — Пообещала Таня.
— Кого? — поинтересовался Шишин.
— Его!
— А… — догадался Шишин.
— Бэ! — сказала Таня. — Всё, пошли! — они пошли на третий, в кабинет литературы.
— Давай ему в портфель подложим крысу? — предложила Таня.
— Давай!
— Или почтовый ящик подожжем?
— Давай…
— Давай ему прикрепим тоже, что дурак?
— Давай…
— На спину. Нет! Лучше в тубзике запрем!
— Давай!
— А в булку таракана?
— Капитально!
— Мешком по голове его, давай? Или учебники зальем кефиром?
— Давай…
— А лучше, я ему записку напишу, что я его в кино зову?
— Давай… Зачем?
— И не приду!
— Давай!
И написали так: «Пойдешь со мной в кино? Т.Т.»
«С тобой хоть в зоопарк, мон шер. С.Б.»
— И не приду! — пообещала Таня и спрятала в кармане фартука записку, чтобы потом, попозже разорвать.
В обед, наевшись каши гречной с ситным, Шишин в комнату свою побрёл, на дверь закрылся, лег и, ноги протянув, с тоской смертельной слушал в полудреме, как прибирает со стола тарелки мать, гремит, ворчит, бубнит, звенит посудой в шкафе, веником метет…
«Метет, метет…» — подумал он…
«Мело, мело, мело… — сказала Таня. — Слетались хлопья на стекло, к оконной раме… Метель лепила на стекле — красиво, да? — кружки и стрелы. Свеча горела на столе, свеча горела…». Она сказала: «Пастернак», и Шишин вспомнил, что пастернак тушила мать на чугуне, с фасолью. Он пастернака не любил, фасоль и брюкву, и даже если посыпают верх моченой клюквой.
