Но он всё равно писал исследование – уже просто как монографию, не претендующую на то, чтобы помочь присуждению автору следующей учёной степени – докторской.
Рукопись, над которой работал Виталий Александрович, должна была впервые объяснить многое из того, что волновало и учёных, и просто любознательных людей, прикоснувшихся к марийскому фольклору, к истории поволжских народов. А просить её почитать – законченную или незаконченную – я никогда не решился бы.
* * *
Мы много говорили в те вечера с Акцориным и о его жизни.
Она у Виталия Александровича, родившегося 17 июля 1930 года в деревне Берёзово-Шимбатрово, совсем рядом с берегом Волги, в Горномарийском районе Марийской республики, может быть, была и не богата внешними событиями, но по-своему очень ярка.
Сын крестьянина, он, рано остался без отца. И хорошо запомнил его последние слова: отец велел ему учиться столько, сколько получится.
Сказать, что военное детство в марийской деревне было трудным, – вероятно, не сказать, ничего. На плечи подростков легла самая разнообразная, немеряная работа.
Он вспоминал – несколько раз его жизнь буквально висела на волоске. Однажды врач развёл руками, констатируя двустороннее тяжёлое воспаление легких. Но спасла мать: она знала древний рецепт марийских знахарей. И самое страшное воспоминание его жизни – в последнюю военную зиму он возвращался поздно вечером из соседней деревни Емангаши из клуба со своей любимой гармонью. Не вот как далеко идти – какой-то километр. Но – через овраг и полем. Дорогу на склоне переметает, ступать по снегу тяжело.
И поздно вечером в поле его окружили волки, всегда лютующие среди большого народного горя. У марийцев есть такое поверье: во время войны среди этих зверей, шастающих ночами между селами, появляются особенно большие и беспощадные – с густой шерстью на шее, потому их называют гривастыми.
– Ты представляешь, как это было: это война шла, ночь, зима, а я был парень лет пятнадцати, – вспоминал он. – У меня гармонь была. И я чувствую – сзади меня идут волки. А я посреди поля. И уже никуда не побежишь. Я остановился. Волки ко мне подошли. Встали вот так. И я думаю – всё… Ну, всё – так всё! Я снял с плеча гармонь, и, думаю, буду играть. И заиграл вот такую марийскую, грустную… И я гляжу, они стоят и не нападают на меня – вот что. Я другую начал играть, вот эту… Чудо!..
Виталий Александрович остановился в своём рассказе, подошёл к шкафу и снял сверху гармонь – ту самую…
– Они постояли и ушли, волки.
В старину люди верили, что: есть такая музыка, которая может подчинить даже лютых голодных зверей.
По сути оба раза Акцорина спасла древняя культура его народа.
Он окончил Марийский педагогический институт, потом аспирантуру Института Мировой литературы в Москве. Много раз выступал на конференциях в России и за границей, напечатал больше сотни научных трудов, преподавал фольклор студентам йошкар-олинских вузов и готовил тома бесценного, на века издаваемого свода марийского фольклора.
И снова ехал в экспедиции, месяцами ходил пешком от деревни к деревне, добывая древние рассказы о священных рощах и кереметях, о добром боге Кугу Юмо и герое Акпарсе, слушал смутные воспоминания о том, кем были предки и откуда они пришли. Там, в деревнях, он и учился у мудрых и спокойных марийских стариков. Как велел отец, – столько, сколько мог.
* * *
Каждый, кто сталкивается с традиционной культурой марийцев, удивляется её архаичности и тому, что кажется поначалу бессистемностью.
Вы поработали в крупном селе, усвоили, что за боги, что за духи управляют природой, узнали об обрядах, о происхождении здешнего населения. Но в другом селе, в каких-то пяти километрах отсюда, всё рассыпается. Зря, оказывается, вы старались – все совсем не так, как уже вроде бы улеглось в вашей голове. «Стройные системы», нарисованные именитыми этнографами и фольклористами, не выдерживают двух-трёх проверок.
* * *
Размышляя об этом, не так давно я понял вещь, от которой мне стало легче жить. Я понял, что такое миф. Совсем не к тому, что я нечто открыл. Скорее, осознал для себя.
Обычно миф определяют как «рассказ», «рассказы», даже как «жанр» (далее следуют многочисленные уточняющие определения). На самом деле всё куда хитрей. Как рассказ миф появляется перед нами – такова его обычная оболочка, воплощение, потому что именно так люди общаются и передают друг другу то, что знают, только таким способом. Миф же это и есть «то, что знают». Это представление. Оно куда шире, чем содержание такого рассказа. Оно ему не соответствует, поскольку точно сказано поэтом, что «мысль изречённая есть ложь». Более того, это общее представление, живущее в сознании большого (или не очень) количества людей, передающееся из века в век. Вот миф, поселившийся в сознании только одного человека, – это уже чисто шизофреническая штука.
В миф полагается верить. Там, где задаются вопросы: «Как же он не умер внутри рыбы?» «Могла ли утка снести яйцо, которое во много раз больше её самой?» и прочее – идёт уже разрушение мифа, сомнение в нём, ехидство. А надо смолкать, благоговеть и не лезть в технологические тонкости. Лукиан, древнегреческий писатель, живший тогда, когда, как говорится, всё уже кончалось, изобразил бога, который мечется, кричит от головной боли: внутри его черепа что-то завелось, шевелится и стучит. Бедняга просит о помощи – пусть ему раскроят этот самый череп, ничего, он же бессмертный. Вот так выглядит мифическое «рождение из головы». Всё превращается в дурную комедию, стоит только спросить: «А как?»
Миф – теория. Магия – практика. Причём не обязательно предусматривающая произнесение заговоров, выполнение сложных обрядов и колдовство. Практика вообще. Забыть проездной билет, вернуться домой и зачем-то «на всякий случай» посмотреться в зеркало – это уже магия. Правда, миф, стоящий за ней, элементарен. Но в нём не меньше полёта и безрассудства, чем в мифе о Зевсе, который явился в образе «золотого дождя».
Миф может воплотиться на любом языке. Он – не текст, а то, что пытаются выразить. И не надо бояться того, что непонятные марийские рассказы о древности – на русском. Ну, на русском. В сущности, миф можно даже нарисовать или вылепить. Его можно изобразить движением. Но дело в том, что слово – это самый богатый и полноценный способ отразить всё что угодно и сделать при этом акценты.
Виталий Александрович Акцорин в своих работах о марийской народной прозе выдал великолепный термин «тошто марий ой-влак». Перевести его можно как «рассказы стариков». Марийцы – люди, не приобщённые в такой сильной мере, как их русские соседи, к мировой религии. И древность у них оказалась не под запретом, не униженной как «предрассудок», не загнанной в духовное подполье, как русский домовой.
Но равнозначна ли она древности библейской, канонической, книжной, чужой если не по происхождению, то по идеологии во всяком случае?
Из-за этого и рушится система жанров. И она совершенно неинтересна Акцорину как пустая условность. В русской фольклористике всё устоялось: древний (или просто старый), но относительно правдоподобный внешне сюжет – предание; история со святыми, с богом, с чёртом, с могучими и масштабными силами природы, почти эквивалентными божественным, – легенда; «нечистая сила» – быличка. Обратим внимание – чёрт из неё выпадает, он как бы сила чистая, ибо относится к другой «чистой» системе! А вот у марийцев всё не так. Принялись объяснять недавно возникшее название – и тут же появились какие-то загадочные существа, вероятно, боги, которых – было дело – видели несколько лет назад. Случилось чудо, а сотворило его дерево…
