Его мысли в это время шли совсем в другом направлении. Неужели она узнала о Милке? Она никогда так не молчала. Что мне делать теперь? Я не могу больше жить без Милки Колокольцевой. И я совсем уже не могу жить без моей семьи. Я в глубочайшей депрессухе, мне жизнь не мила. Я не могу смотреть на людей, вся улица мне кажется сборищем кувшинных рыл. Лишь только Милка, эта нежная девчонка, мгновенно гасит мрак и возжигает мир своей юностью и нашей любовью. Я не могу без нее. Когда она рядом со мной, мне кажется, что моя ранняя юность вернулась, те несколько дней, когда мне казалось, что я могу побить мировой рекорд по прыжкам в высоту. Она говорит — давай сбежим, заберемся куда-нибудь в горы, в какой-нибудь Цахкадзор, забудем о проблемах, останемся вдвоем; только надо хороший приемник взять, чтобы слушать джаз. Ты будешь сочинять свои стихи, а я напишу о тебе рассказ. Она так всегда говорит, как будто у меня нет семьи — ни Анки, ни Полинки, ни Ритки, ни Султана Борисовича… Как будто просто есть какой-то дракон, который меня сторожит, но от которого можно убежать. Дракон, допустим, есть; он сторожит в крепости и может пожрать. Но также есть и девочки, которым я — отец. Теперь надо подумать о других драконистых путах, от которых нельзя убежать. Денег нет ни фига, а то, что осталось после переезда, лежит на Анкиной сберкнижке. Интересно, что Милка никогда и не думает о «металле». Она даже не представляет, что ее Ланселот — на самом деле просто нищий, вернее, может стать таким без гонораров и авансов, а таковых не предвидится. У кого одолжить? Все наши нищие. Сукин сын Лебёдкин заботливо обзванивает всех «униженных и оскорбленных»: не повесился ли кто, а если нет, то не нуждаетесь ли в чем-нибудь, ну, скажем, в веревке? И все отвечают таким тоном, который можно понять как «ни в чем от тебя не нуждаемся, сукин сын». Пока так, что дальше будет — неизвестно. Спросить у Яна, нет ли денег взаймы? Да нет, он, похоже, и сам уже просвистался: каждый вечер платит за столы с цедээловской братией. Эврика! Надо попросить металла у Бабаджаняна[39]! Ведь он сейчас пишет песни на мои стихи и абсолютно уверен в успехе. Пааслушай, Робы, тэбя запоет вса страна, ты будэш славэн и богат! Вот он и устроит нам с Милкой все, что надо, в армянских горах.
В прихожей возникли шум и возня. Это Ритка привела из сада Полинку. Полинка вбегает: как она похожа на меня! «А папка все сидит и сидит, а раньше все ходил и ходил! И ногой не качает, а раньше качал!» Он похлопал по колену — давай, мол, седлай! Полинка сбегала к себе и вернулась в ковбойской шляпе. Помчались и запели, как раньше: «Хорошо в степи скакать, свежим воздухом дышать! Лучше прерий в мире места не найти!» Полинка соскочила с колена. «Ох, плохая у меня сегодня лошадь попалась! Ох, плохая! Ты лучше посиди, лошадка, сил наберись, тогда поскачем!» И ускакала как жеребенок.
Он встал и покачнулся; едва не сбил торшер. Анка бросилась к нему:
«Что с тобой, Роб?»
«Нет-нет, ничего, просто засиделся, — он сделал шаг и остановился в проеме дверей. — Анка, мне нужно тебе что-то сказать».
«Гадость?» — спросила она.
«Не знаю», — ответил он.
«Пойдем в кабинет».
Она прошла вперед и автоматически зажгла в кабинете верхний свет. Его замутило от этого света, что лег на макушку как тяжелая шляпа. Протянув в стороны свои длинные руки, он мог одновременно погасить верхний свет и зажечь настольную лампу. Так он и сделал. Вот это подходящий свет для камерной драмы. Именно в таком освещении должны происходить разрывы, а по завершении разрывов должен включаться верхний давящий свет. Достал бутылку коньяку. «Будешь?»
Она отрицательно покачала головой. Он налил себе и сделал два или три больших глотка. Едва не разрыдался. Бухнулся на тахту.
Она уселась на кресло в отдалении. Оттуда она видела, что у него там что-то заструилось по носогубной складке.
«Говори, что с тобой», — хрипло сказала она.
«Анка, я тебе изменил», — проговорил он. Отчетливо сказал, чтобы не повторять дважды.
Она сидела как каменная. В голове, в обширной сфере кружила строчка из его стихов: «Жили на свете умные дети, сестрица Аннушка и братец Робынька…»
Прошло не менее четверти часа в неподвижности и в полном молчании. Он ожидал взрыва, криков, битья настенных расписных тарелок: ничего этого не последовало. Анка сидела опустив веки, чтобы не зажглись глаза. Новость Роберта оглушила ее и превратила в какую-то глиняную халдейскую фигуру. Со времен поэмы «Моя любовь» даже мысль об измене полностью исключалась. В среде поэтов над ними посмеивались, приклеилась кличка «Самые устойчивые». Он постоянно объяснялся ей в любви в стихах, и весь цех знал, что объект любви — это не какая-то «лирическая героиня», а просто-напросто однокурсница Анна; читай как хочешь — с начала или с конца, получится то же: хорошая девка Анка Фареева. Дома, конечно, их любовные отношения выстраивались на юморке, нежном подтрунивании, иногда даже на возне, напоминающей брачные игры медведей панда.
Какие бы то ни было намеки литературных и окололитературных девушек-сплетниц она отметала широким жестом, не давая им укорениться. В те времена среди московских дам широко была распространена шоферская матерщинка. Анка Эр не была исключением. Если, например, Алинка Колчаковская забегала перекурить и над чашкой кофе мельком упомянуть о какой-то мифической юной деве, с которой Роберт прогуливается в районе Чистых прудов, Анка урезонивала ее вот таким, к примеру, манером: «Не пизди, подруга, и забудь об этой хуйне!» Уж она точно знала от самого объекта-Р, что это произошло не на Чистых, а на Горькой и вся прогулка продолжалась шестьдесят секунд и ни на хуевинку больше.
Ну как теперь завершить эту сцену признания и молчания, думал Роберт. Встать на колени? Не встается. Руку протянуть? Не протягивается. Разбить башку о стенку? Не разбивается. Тогда схватил куртку и пошел вон.
Над городом царила неслыханная редкость — изумрудное небо. И вот под таким небом придется расставаться со всем, что дорого, а что дороже — не пойму. Он доехал на такси до Центрального телеграфа. На ступенях этого великолепного сооружения, как всегда, толпились молодые кавказцы. Прошел насквозь. Вот здесь будет теперь мой штаб. Штаб семейного разлада. Кризиса любовной авантюры. Промелькнул в каком-то зеркале. Довольно нелепая фигура: из рукавов бушлата свисают бывшие кулаки, ныне сжиматель пера (левый) и зажимщик сигареты (правый). Вельветовые штаны тоже коротки. Так покупаешь второпях, на бегу, с языком на плече, западный ширпотреб и оказываешься в дураках. Остановился возле очередного зеркала. Ну, что делать, губастый мудак? Полное отсутствие вариантов. 151–5151. На удачу подошла сама Милка. Какая удивительная звонкость! Сущая мечта моя! «Ты не можешь сейчас приехать на Центральный телеграф?»
«Вы ошиблись, — сказала Звонкость, — но Милка будет через десять минут, — добавила Сущая Мечта: — Я ей передам». Роберт растерялся; началось заикание. «Я… простите… это что же… вы сестра Людмилы?» «Нет, я ее мать, — сказала первородная Звонкость, — но это ничего не значит: я все ей передам». — «Большое… большущее… ммм… спасибо».
