Они чокнулись и долго смотрели друг другу в глаза, он — немного выжидательно.
— Какая долгая история вела к этому мгновению, — вздохнула Сюзанна.
— Как идут предварительные заказы?
— Мы практически уже продали шестьдесят тысяч экземпляров.
— А как насчет аванса?
— На следующей неделе переведем.
Фред громко рассмеялся. Эту фразу он хорошо знал.
Сюзанна указала на предварительную осеннюю программу издательства, которая лежала на столе прямо перед Фредом, поскольку представитель банка не взял ее с собой.
— Как вам это фото?
— На самом деле там гораздо красивее.
— «Любовь среди рыб» — это превосходно гармонирует с картинкой.
Сюзанна подтянула распечатанные листы к себе и зачитала Фреду рекламный текст:
— «Фред Фирнайс. Любовь среди рыб. Новые стихи. В напряженном лирическом аллюре Фред Фирнайс берет все препятствия, которые, по вердикту Адорно, казались уже непреодолимыми. От стихов асфальта и большого города через экстремально упрощенные, традиционные хокку до кажущихся слишком пасторальными притч, которые он отважился облечь в рифмованную форму, — все это открывает самую яркую сторону немецкоязычной лирики, наследующей Клейсту и Эйхендорфу во всем многообразии его мастерства — в борьбе между печалью и надеждой, мировой скорбью и озарением и с неизменной иронией, о которой трудно сказать, следует ли отнести ее на счет романтизма или постмодернизма».
— Длинновата фраза, — сказал Фред. — Но в принципе все верно. Я только удивляюсь, что вы упомянули хокку и рифмованные стихи.
— Пара хокку не повредит. Кроме того, это сделает книгу толще, тогда можно будет запрашивать за нее больше. И рифмы в конце концов показались мне совершенно очаровательными. Полный разнос в «Шпигеле» в итоге будет очень кстати.
— Вам-то это должно быть безразлично.
— Конечно, ведь рифмовали вы, не я! Но не так уж много. В остальном возражений нет?
— Постмодерн. Мне не нравится это слово. Постмодерн — это дерьмо. Постмодерн — это глубокие восьмидесятые. Ирония, о которой можно было бы сказать, что она романтичная и бессмертная, подошло бы лучше.
— Есть еще заключительная фраза, — сказала Сюзанна. Она знала: сколько ни хвали художника, не перехвалишь. Он даже не заметит преувеличения. Границы стыда в этом отношении у них не существует. — «В преемственности всех великих этого жанра — от Овидия через Шекспира, Маттиаса Клаудиуса и Боба Дилана до Фалько — Фред Фирнайс является абсолютной поп-звездой современной лирики».
Фред поморщился:
— Боб такой старый. А может, включить Брехта? А Фалько умер. Как насчет Мадонны?
Сюзанна расплылась в улыбке. Фред почувствовал, что покраснел, но он обыграл это:
— Ясное дело, такой фразы там на самом деле нет, я знаю, но вам следует подумать над тем, чтобы вставить ее в следующий тираж.
Фред встал. Теперь он хотел уйти. История с Марой, должно быть, исходила от Сюзанны. Ему казалось слишком жалким спрашивать о ней еще раз. Сюзанна взяла Фреда за руки и расцеловала в обе щеки.
— Такой экзальтированной я вас и не знал, — удивился Фред.
— Сегодня вы спасли мое издательство. Спасибо.
— Если бы вы объяснили мне, что это настолько важно, я бы вам еще что-нибудь написал. Почему же вы ничего мне не сказали?
— А вы разве что-нибудь воспринимаете, кроме себя?
— Разве я не слыву приметливым наблюдателем?
— Наблюдателем самого себя.
— Но ведь вы тоже думаете только о себе.
— Может быть, я думаю о своей выгоде. Но все равно воспринимаю и других тоже.
— Хотите устроить мне сцену?
— Я хочу вас лишь попросить: отнеситесь к Маре как к человеку. Она хорошая.
— Кто такая Мара? И где она?
— Фред, идите к ангелу, а там будет видно.
— К какому еще ангелу?!
— Ну, к «Золотой Эльзе».
— Я должен идти к колонне Победы?
— Там вы встретите Мару.
— А не слишком ли эта колонна фаллическая, чтобы назначать там встречу?
— Господин Фирнайс! Прошу вас. Побудьте хоть раз в жизни не таким сложным!
— Постараюсь.
— Будьте здоровы.
Август стоял перед Бранденбургскими воротами и таращился на них, как и многие другие туристы.
— Это что, так круто — Бранденбургские ворота?
— Ну, — сказала Лизи.
— Примечательны они главным образом жуткими зданиями по соседству, — сказал Август. — Но вон та улица впереди крутая. Красивая прямая линия.
— Тут после войны садились самолеты, позволю себе заметить. Это улица 17 июня.
— А что было 17 июня?
— Понятия не имею. Парад любви. Или что-то, связанное с ГДР.
Мобильник Лизи зазвонил.
— Да, — сказала она. И: — О’кей. — И: — Мы почти уже на пути туда. — И, глянув на Августа: — Уф.
— Колотится сердчишко? — спросил Август.
— Ага.
— Ну так ведь это хорошо.
— Что же тут хорошего?
— Если оно не колотится, значит, ты умерла. — Август продолжал получать удовольствие, нервируя Лизи.
— Нам пора бежать туда, — кивнула Лизи в сторону красивой прямой улицы.
— Как, снова бежать?
— Идти!
— Минутку. — Август стянул тяжелые горные ботинки и толстые шерстяные носки. Потом подошел к какому-то японскому туристу, который, раскрыв рот, таращился на Бранденбургские ворота. Он, похоже, потерял свою группу и забыл очнуться.
— Please, — сказал Август и протянул к нему ладони, сложенные пригоршней. Японец полез в карман за деньгами, но Август указал на большую бутылку воды, которую турист держал в руке. — Water, please.
Айша поняла и приладилась к пригоршне, чтобы попить. Тут и мужчина с бутылкой понял и приветливо улыбнулся. Он налил воды в пригоршню Августа, и Айша жадно вылакала ее. Тут группа японцев снова появилась, сцена вызвала у них восторг и смех, и несколько дней спустя в Токио, в Осаке и Иокогаме показывали такое фото: босой человек в кожаных штанах стоит на коленях перед Бранденбургскими воротами, турист наливает воды ему в пригоршню, из которой тот поит черную собаку. Айша хотела пить, а Август получал удовольствие, позируя для восхищенных японцев.
— Август, прошу тебя! — взмолилась Лизи. — Нам надо идти!
— Сейчас.
Еще десяток снимков, каждому из группы хотелось иметь такой кадр, потом Август встал, вежливо сложил ладони перед сердцем, поклонился, подхватил свои ботинки, и они могли тронуться с места.
