Книга Любовь в эпоху перемен - Юрий Поляков

Подъезжая к библиотеке, Гена увидел перед входом прикнопленный к доске ватман с броским объявлением:

УСКОРЕНИЕ ПЕРЕСТРОЙКИ ИЛИ ПЕРЕСТРОЙКА УСКОРЕНИЯ?

Творческая встреча с видным журналистом,

специальным корреспондентом газеты «Мир и мы»

Скорятиным Г. П.

— Оперативно! — оценил москвич.

— А то! — гордо кивнул пропагандист.

— Совсем народ запутали… — посопев, заметил водитель.

Столичную знаменитость на ступеньках с нетерпением ждали Болотина и Мятлева. Елизавета Вторая смотрела на часы, как спортивный судья на секундомер. Зоя успела переодеться в темный брючный костюм, шедший ей необыкновенно, распустила волосы по плечам и подкрасила глаза. Лицо ее светилось женским торжеством, явно раздражавшим начальницу. Гена перевел взгляд на сквозной ажур белой Зоиной блузки и почувствовал в сердце занозу.

— Ну скорее, скорее! — нервно торопила директриса. — Люди ждут!

— Люди у нас коммунизма ждут семьдесят лет. И ничего… — специально для похорошевшей Мятлевой провозгласил Скорятин.

Колобков поощрительно, но незаметно ткнул нового друга в бок.

— Оставьте вашу искрометность для читателей! — буркнула Болотина.

В зале набилось человек триста, хотя помещение было рассчитано от силы на двести: сидели на подоконниках, теснились в проходах, двери нарочно распахнули, чтобы оставшиеся в коридоре могли, вытягивая шеи, услышать залетного гранда гласности. На сцене стояла полированная, кое-где облезлая трибуна, напоминавшая пляжную кабинку для переодевания. Гена наткнулся на это смелое сравнение в журнале «Юность» в нашумевшей повести «ЧП районного масштаба», и с тех пор оно не выходило из головы. К трибуне примыкал стол, покрытый зеленым в белесых пятнах сукном, а на нем посередине — непременный пузатый графин, окруженный гранеными стаканами. В президиуме монументально восседал лысый дед с распаренным лицом и косматыми бровями, закрученными, как усы. На ветеране был двубортный коричневый пиджак, превращенный слоями наград, по преимуществу юбилейных, в чешуйчатый доспех. Рядом кучерявый человечек в джинсовой курточке суетливо настраивал диктофон размером с обувную коробку. Колобков, усаживая гостя, кивнул на длинноволосого тощего джентльмена, стоявшего у стены, по-байроновски скрестив руки на груди. Желчное лицо его мелко подергивалось и кривилось странной, перевернутой улыбкой: уголки губ были опущены, линия рта обиженно изогнута, и, тем не менее, человек улыбался.

— Вехов! — шепнул Илья.

— Тот самый книголюб?

— Тот самый. Обязательно будет наезжать на партию!

— Не первый год на этой работе.

— Держись, брат!

С этим словами пропагандист по-мальчишески спрыгнул со сцены и уселся рядом с Зоей в первом ряду.

— Илья Сергеевич, вы-то куда? — удивилась Болотина. — Пожалуйте в президиум!

— Елизавета Михайловна, не отрывайте партию от народа! — весело ответил тот и остался на месте.

Скорятин поздоровался с соседями по президиуму.

— Федор Тимофеевич, — отрекомендовался ветеран, но руки не подал и, шевельнув бровями, окинул столичную штучку недобрым взглядом, словно особист ненадежного бойца. Зато кучерявый буквально завибрировал от восторга:

— Пуртов. Евгений, ответредактор газеты «Волжская заря». Мы вас та-ак любим! «Мир и мы» — это нечто…

— Спасибо, коллега.

Услышав слово «коллега» от московского светоча, местный журналист благодарно задохнулся и сморгнул слезу счастья. Елизавета Михайловна взяла потрескивающий микрофон и произнесла краткую вступительную речь, в которой конечно же мелькали главные слова: «перестройка», «гласность», «ускорение», «плюрализм». Еще недавно такие ясные, лучистые, они за три года помутнели, как залапанные никелированные поручни. С особой интонацией, глядя на Вехова, директриса укорила тех, кто под видом борьбы с отдельными недостатками на самом деле ведет подкоп под главные завоевания социализма.

— …Гласность превращает в горлопанство! — закончила она.

— А нам не нужна гласность для подголосков! — поставленным голосом ответил книголюб и широко зевнул, показав отличные хищные зубы.

Гена, слушая вполуха, изучал аудиторию. В первом ряду, таинственно потупив глаза, сидела Зоя. Колобков, млея от близости, жарко шептал ей в ушко какой-то смешной вздор. Она, чуть отстраняясь, терпеливо улыбалась и качала головой. Скорятин почувствовал в сердце ревнивое недоумение: ему завтра возвращаться в Москву, а удивительная библиотекарша останется здесь, в Тихославле, с этим номенклатурным клоуном. Жаль! Он вздохнул и всмотрелся в зал. Здешний народ сильно отличался от столичного, люди одевались единообразнее, проще, беднее, но в лицах мелькала живая доверчивость, а не сытая московская ирония.

— Ну а теперь мы попросим выступить нашего гостя — специального корреспондента газеты «Мир и мы» товарища Скорятина, — объявила Елизавета Вторая. — Геннадий Павлович приехал из самой столичной гущи. Надеюсь, он объяснит нам, непонятливым, как будем жить дальше.

— …И что станет с родиной и с нами! — тряхнул головой Пуртов.

У него была забавная манера — он беззвучно шевелил губами, повторяя слова вслед за выступающим, при этом утвердительно кивал или в случае несогласия мотал головой, точно цирковая лошадь. Ветеран слушал, окаменев лицом, и только бровями реагировал на сказанное: если был «против», они сурово сдвигались к переносице, а если «за» — уползали на лоб. Выступление директрисы явно ему понравилось.

Скорятин встал, потрогал холодную пробку графина, прошел к трибуне, проверил, взявшись за края, ее устойчивость, и ему пришла в голову дикая мальчишеская фантазия: незаметно расстегнуть брюки и по окончании выйти из «кабинки» в одних трусах, купленных в «Тати» и усеянных крошечными Эйфелевыми башнями. Он загадочно улыбнулся Зое. Она посмотрела на него с ожидающим восторгом, как на фокусника, который вот-вот достанет из рукава не цветок, не гирлянду и даже не голубя, а нечто невиданное, к примеру, сказочную птицу, которая полетит над страной, махнет радужным крылом — и все переменится, зацветет, заблагоухает, жизнь станет честнее, умнее, богаче, благороднее. Впрочем, что-то подобное светилось в глазах почти у всех, пришедших на встречу с «золотым пером».