– Для перемен. Если верить отцу, мы должны только согласиться с тем, что хорошая информация – это замечательная история. Почему кто-то один решает, хорошая это информация или плохая? Почему любой человек не может давать новую информацию, не подвергаясь цензуре? Пусть люди сами решают, во что им верить. И мы получим общество писателей, открывающих новые возможности.
Я встал. Мне нужно было сбросить с себя сонливость. Несколько минут я не сводил глаз со стены с фотографиями. Потом отошел от стены и снова лег на диван. Голова у меня кружилась. Я вдруг почувствовал страшную усталость.
Надо мной стоял Роберт. Глаза у него блестели.
– Я устал, – пробормотал я. – Мне хочется только спать.
Закрыв глаза, я вспомнил, что Роберт говорил, что хочет показать меня отцу. Показать.
И тут перед моим внутренним взором снова возник образ седого человека, что стоял в домике в лесу и курил сигарету, выпуская дым на стекло.
20
Я проснулся с химическим гудением в голове, грудь давило, к занемевшим рукам вернулось былое покалывание, но я не знал, почему оно вернулось.
Одинокая лампочка на потолке слабо освещала подвал. Глаза жгло. Несколько минут я не шевелясь смотрел на потолок, на лампочку. Мышцы были вялые, кровь медленно струилась по жилам.
Потом я вспомнил, как Роберт наклонился надо мной, – я хорошо это помнил. Он наклонился и сказал:
– Не очень-то легко говорить правду. Но скажу. Думаю, так будет лучше всего. Я не доверяю тебе, Кристофер. И хотел в этом признаться. В том, что не доверяю тебе до конца. Это нелегко говорить. Но иначе нельзя. По-моему, ты что-то скрываешь. Я должен был это сказать. Я не доверяю тебе, хотя ты мой брат.
Голос скрипел и повторял эти фразы с незначительными изменениями, они были похожи друг на друга, но никогда не повторялись в точности. Я закрыл глаза и увидел перед собой Роберта. Он склонился над диваном, губы его что-то шептали. Слова слетали с губ. Фразы повторялись.
Я встал.
За письменным столом Роберта не было. Я позвал его, но никто не откликнулся.
Я был в подвале один.
Я сел к письменному столу, поглядел на ручки в кружке и на почти пустую бутылку из-под колы… Опустив голову на руки, я думал о домике в лесу и курившем человеке, я хорошо видел его через стекло, но вдруг он исчез.
Я подошел к двери, хотел выйти, купить в киоске газету, сесть на площади на скамейку и почитать спортивные новости, а также поглядеть на людей на торговой улице.
Дверь была заперта.
Я подергал ее. Постучал.
– Роберт…
На телевизоре лежала записка. Я прочитал ее:
«Дорогой Кристофер.
Неожиданно все кончилось. Ты знаешь меня всего несколько дней, но я-то знаю тебя очень, очень давно. Чей-то глаз прячется между кустами в саду, заглядывает в окно гостиной. Ты сидишь и играешь в карты с отцом. Твоя мать лежит в постели на втором этаже. Наверное, она больна.
Я всегда знал о тебе. А ты даже не подозревал о моем существовании. Но я существовал. В саду. Между кустами. На веранде. Я думал: сейчас он обернется и увидит на веранде товарища. Почему ты не оборачивался? Я бранился, возвращаясь домой. Игра в карты. Ты был так поглощен этой проклятой игрой.
Что они говорят? Я не вижу их губ. Что они там говорят?
Обернись же, чтобы я мог тебя видеть!
Теперь уже поздно оборачиваться. Все заперто. Никто ничего не услышит. Это твой дом. Игра в карты с отцом не состоится.
Прости меня.
Всего хорошего.
Роберт.
P.S.
Под видеоплейером лежит несколько кассет. Может, тебе будет интересно посмотреть их…»
Глаз. Я ничего не понял.
Прочитал записку много раз и ничего не понял. Несколько часов я просидел на диване в ожидании, что дверь откроется, что раздадутся шаги на лестнице. Но все было тихо. Который час? Вечер еще не кончился? Вечер? Сколько я спал? Голова была тяжелая, будто я проспал несколько дней.
Я подошел к компьютеру и включил его. Электронные часы стояли, они мигали: ноль, ноль, ноль. Я открыл жесткий диск, но не нашел ни одного личного файла. Было похоже, что компьютером вообще не пользовались.
Несколько раз я подходил к двери и дергал ручку, стучал по металлу.
Ничего.
Мне захотелось есть. В шкафу я нашел пачку овсяного печенья и несколько кусочков сахара. Печенье я съел, запивая тепловатой колой.
Снова прочитал записку Роберта.
Я взаперти.
Зачем ему понадобилось запирать меня?
Глаз в саду.
Игра в карты.
Я включил телевизор. Он не был подсоединен к антенне. Рядом с телевизором лежали две кассеты. На лицевой стороне было написано «Семья 1» и «Семья 2».
Кассета скользнула в плейер, и на экране возникло изображение улицы. Было раннее утро. Ни души. Камера немного качалась из стороны в сторону. Потом человек с камерой пошел. Он шел по трамвайным путям. Звук трамвая.
Теперь человек с камерой шел по дороге, по обе стороны которой были дома и сады. Наступили сумерки. Я узнал это место. Чуть поодаль стоял наш дом. Я узнал садовую калитку. Яблоню. Человек с камерой постоял перед калиткой, переминаясь с ноги на ногу.
Лужайка. Ступени.
Он пересек лужайку, пошел вдоль дома. К заднему дворику. Остановился возле кустов крыжовника. Медленно подошел к веранде. Между занавесками объектив заглянул в гостиную. Там никого не было.
Следующая картина.
Мы заглядываем в окно кухни. На маме старый бирюзовый халат. Она достает продукты из холодильника и ставит их на поднос. Мама снята в профиль, лицо по-утреннему усталое, мечтательное.
В кадре появляется мальчик. Он подходит к маме, останавливается рядом с ней и заглядывает в холодильник. Мама смотрит на него, улыбается и гладит по голове. Мальчик худой, вертлявый, узкоплечий. Он поднимает глаза на маму и корчит довольную гримасу. Мне двенадцать лет. Лицо худое, взгляд полон нетерпеливого ожидания.
Я колочу по телевизору; покачнувшись, он падает. Но видеоплейер продолжает работать. Я наклоняюсь к лежащему на полу телевизору и смотрю на экран.
Снимки сделаны с веранды. На стекле отражение Роберта в зеленых отблесках от травы. Решительное лицо тринадцатилетнего мальчика, понимающего, что он ведет себя глупо и неправильно, но остановиться не может. Он давно это задумал. Спрятаться в этом саду и снимать. В отблесках оконного стекла я вижу его рот, сосредоточенно сжатые губы.
