Я поднял глаза на Роберта, мы как раз оба улыбнулись, и я подумал, что никто не смог бы обнаружить разницу в наших улыбках.
На улице Роберт вдруг стал нервно оглядываться по сторонам, как будто за нами кто-то следил.
– Что с тобой?
Он быстро повернулся ко мне:
– Я тебе еще не все рассказал.
– Неужели?
– В Осло. Помнишь, я рассказывал о наших встречах с отцом, о том, как мы беседовали, спорили, ходили в кино.
– Да, конечно.
– Так было не всегда. Со временем наши отношения стали… несколько напряженными.
– Почему?
– Я нуждался в деньгах. Понимаешь, как раз в то время я бросил работу в газете и сидел на мели. Но он не захотел дать мне в долг. Так что… на какое-то время… мы перестали быть друзьями.
– Но потом все наладилось?
– Да. Теперь опять все в порядке. Хотя иногда мне кажется, что я только делаю вид, что все в порядке, все по-старому, не знаю.
– Какая разница.
Мы спустились с пригорка. Прошли мимо торгового центра. Дождь перестал. Слева от нас был запущенный парк со скамейками, на траве валялся мусор. Я остановился, меня удивил деревянный забор в глубине парка. По верху забора была натянута колючая проволока. За ним, в белом деревянном здании помещается хёнефосская пересыльная тюрьма, сухо объяснил мне Роберт. Он взял меня за руку и буквально перетащил через улицу. Мы вошли в какие-то ворота и оказались на пыльном заднем дворе. Слева во дворе находилась «Типография Оскара», справа – квадратное бетонное строение. Массивная серая стена с маленькими окошками наверху. Я узнал это место…
– Здесь?…
– Узнал этот двор по фотографии?
Роберт удовлетворенно расправил плечи. Тревога исчезла с его лица, он усмехался.
Я разглядывал длинную бетонную стену, металлическую дверь. Фотографии отца были сделаны здесь. На этом заднем дворе. Мы пересекли двор и подошли к металлической двери. (Он вышел из этой двери?) На двери висела обломанная вывеска: «АО Дорожные покрытия». Роберт отпер дверь, и мы вошли внутрь. Одно из помещений, выходивших в коридор, напоминало парикмахерский салон, но думаю, прошло уже много лет с тех пор, как там подстригли последнего клиента…
Спустились по лестнице.
В серую темноту.
В руке Роберта звякнули ключи.
Голая лампочка под потолком. Запах пыли.
Роберт остановился перед дверью. Отпер ее.
Темное подвальное помещение. Никаких окон.
Я подумал: это похоже на комнату исчезнувшего человека.
Низкий потолок, спертый воздух, плесень.
В темном углу стоял узкий диван. Ночной столик с пепельницей и пачкой его сигарет. «Мальборо-100». Посреди помещения – велотренажер. В мамином подвале был точно такой же. В другом конце – письменный стол с компьютером, в кружке – несколько ручек. Рядом с клавиатурой – другой стакан. В углу он поставил телевизор и видеоплейер, и, если не ошибаюсь, рядом с монитором лежала стопка видеокассет.
В третьем углу стоял маленький холодильник. К стене был косо прибит шкафчик. Это все: диван, стул, стол, холодильник. Ни умывальника. Ни уборной. Долго здесь не выдержал бы никто, подумал я. Временное пристанище. Но не место, где можно долго жить. В одном углу висел нагреватель для воды, но раковины под ним не было. Помещение и было временным пристанищем.
Лучше всего я запомнил стену над письменным столом.
Войдя в помещение, Роберт крикнул: «Отец!». Никто не откликнулся. Роберт поглядел на меня и улыбнулся, как мне показалось, надменно. Он как будто хотел подчеркнуть, что у отца были особые привычки, которые известны только ему и о которых я не имел никакого понятия.
Я смотрел на стену.
На ней красиво, как в альбоме, были наклеены фотографии из репортажей. Исчезнувшая крестьянская семья. Парень, проведавший о планах неонацистов.
Я смотрел на эту стену, на фотографии, и мне показалось, что они тоже смотрят на меня. Что их лица выражают ту же подозрительность, которая была написана на моем лице. Помню, меня поразила эта мысль. Мне захотелось подойти и погладить их рукой, чтобы… не знаю… простить их, что ли… нет, не то, лучше сказать так: я испугался, что они нападут на меня.
Это было глупо, и я отвел глаза от стены.
Роберт улыбался.
– Его нет. Он наверняка скоро придет. Тебе ведь не терпится. Ты так давно его не видел.
Я кивнул, не глядя на него:
– Подождем.
На письменном столе стояла неполная бутылка колы. Роберт налил стакан и протянул мне, пить мне хотелось, и я залпом выпил весь стакан. Мы сидели на диване и оглядывали комнату.
Серый цвет. Серость.
– Ты знаешь, где он ездил? – спросил я.
– Куда ездил?
– Ты сказал, что он ездил по всему свету. После того, как исчез.
– А-а… Он был в Штатах. И в Мексике.
– В Мексике?
– Да. Он всюду побывал, но где точно – я не знаю. Он не хотел говорить об этом.
– Почему?
– Не знаю.
Роберт подлил мне еще колы, в темной жидкости почти не осталось углекислого газа, и она вяло лилась в стакан.
– Думаю, за все месяцы своих скитаний он ни разу ни с кем не поговорил. Он замкнулся в себе. Так сказать, уплотнился. Стал сам своим местом. Местом, где не было никакого чужого влияния. Вернувшись в Норвегию, он понял, что нельзя отгораживаться от всего, что тут говорится. Теперь он считал, что высказывания расширяют возможности. Понимаешь, его страшно раздражают нытики, которые корчат из себя невинных жертв и рыдают, что больше нет правды. Что информация подменила собой истинные ценности. Этих нытиков надо вымести, говорит он.
– Как это вымести?
Это было не похоже на отцовскую манеру изъясняться.
– Заставить замолчать, искоренить. Ведь она льется вокруг нас, как теплая жидкость.
– Не понимаю.
– Она вливается в нас, мы в ней плаваем.
– Объясни.
– Всякие истории. Ему до чертиков надоело слово «информация».
– Мне тоже.
– Он называет это историями. В мире нет ничего, кроме историй. Никто не знает, правдивы они или нет, но это не играет никакой роли, если они хорошие.
Я тупо смотрел на Роберта, у меня устали глаза, я откинулся назад и прислушивался к его голосу, гудящему в подвале.
– Только идиотам нужна правда, – усмехнулся он. – Единственное, что человек знает точно, – так это то, что ему нужны истории. Без них он ничто.
– Согласен.
– Должен сказать, что в этом кроются большие возможности.
