Конечно, этот долгий путь в горах утомил меня так, что я, изнемогая от усталости, почти уже, кажется, лишился чувств, ноги у меня подкосились, и одному из гилонгов пришлось, ухватить меня за ворот, чтобы удержать и не дать мне сверзиться в пропасть, куда я чуть было не утянул его за собою. Встревоженные сим происшествием гилонги объявили мне, что это верный знак того, что гора для меня закрыта, и из любви ко мне дали мне добрый совет возвращаться в пещеру. Правду сказать, меня клонило в сон, и я был так измотан дорогой, что проглотил обиду и не выказал досады на их снисходительность; но мне было горестно от мысли, что нужно покинуть святого отца. Я немного поколебался, решая, как следует мне поступить; но Корнелиус принялся увещевать меня прислушаться к совету гилонгов и приводил все новые доводы, так что я с охотою уступил, хотя и был уже готов препоручить мою душу Богу.
И вот мы пришли к согласию, условившись, что Корнелиус, который спешил продолжить путь и вовсе не выглядел усталым, пойдет к монастырю с золотой крышей, а я подожду его в пещере вместе с моими провожатыми. Ему хотелось доказать им, сколь нелепы их басни и каково величие Господа, дозволяющего чадам своим свершать большее, нежели их божки, и потому он не желал уступить им в мужестве и отваге; а так как они явно собрались идти наверх, он последует за ними, даже если ему пришлось бы там погибнуть. Тут мы обнялись и расстались в слезах.
Сначала я печально смотрел, как он уходит, сильно волнуясь и беспокоясь за его жизнь, ибо понимал, с чем ему придется бороться, какие гибельные и страшные опасности грозят ему при подъеме на эту гору – отвесную, как стена, гладкую, словно зеркало, и со всех сторон окруженную бездною; но вскоре какой-то скальный уступ скрыл его от меня, и я уже не мог видеть ни единой живой души: ни его, ни монахов; и пришел в величайшую тревогу, опасаясь за спасение души святого отца, коего почитал уже во власти дьявола. В горестном удручении направился я обратно и стал спускаться по леднику со своими монахами, чтобы ожидать его в пещере, как посоветовали мне гилонги и сам святой отец.
И ежели подымались мы с превеликим трудом, спускаться пришлось с еще большими тяготами и опасностями по тому же самому обрывистому и узкому ледяному ущелью с разбросанными повсюду отвесными ледяными столпами, но все же ничего страшного не случилось. С горы беспрестанно срывались комья снега, и раз мы увидели, как вершина исторгла чудовищную лавину, что волокла за собой огромные камни и низверглась на равнину, выплеснув туда груды льда.
Вскорости, опасаясь других лавин и находя, вероятно, что я слишком долго мешкал, они своими ужимками дали мне понять, что знают более приятное и легкое средство спуститься вниз; я поначалу подумал, что они хотят посмеяться надо мной, как вдруг они ухватили меня за руки и за ноги, будто собирались качать и подбрасывать вверх; и я испытал великий страх, ибо они раскачивали меня над бездонной пропастью, один взгляд на которую леденил кровь в жилах, и я не мог надеяться уцелеть. Но не успел я что-либо возразить, как они уже заставили меня спускаться своим способом, каковой я, оправившись от пережитого мною ужаса, нашел совсем нетрудным, хотя оный спуск оказался резв и стремителен: они просто посадили меня задом на снег и столкнули вниз, а сами бежали передо мной и тянули меня на веревке, покатываясь со смеху, а я был в большой тревоге, хотя и был ошеломлен только наполовину, и препоручил свою душу Господу, несмотря на то, что ранее, по возвращении моем из Рима, переходя через Альпы, я познакомился с похожим обычаем. В сущности, такой способ съезжать с горы – практичен, удобен и ловок, и я сильно пожалел, когда пришлось возвратиться к привычной манере передвижения и вновь попросту шагать на своих двоих.
И вот так мы вернулись и провели пятую ночь в пещере: я горевал, удрученный этими тяжкими событиями и потерей моего дорогого друга, коего считал уже погибшим, а гилонги, будучи во власти своих химер, радовались его судьбе и убеждали меня, что со святым отцом все хорошо, ибо он достиг царства Шамбалы, что для оных людей есть Рай земной; и были твердо уверены (хотя я и пытался их разуверить), что в нашей стране он, должно быть, великий святой.
Мы просидели в этой пещере еще два дня, и я беспрестанно молился за спасение святого отца, перемежая молитвы ожиданием и вперяя свой взор в пустынную гору. Но с ледяным ущельем, по которому мы поднимались, стряслось что-то мне неведомое, ибо вместо него я видел лишь отвесные стены да блестящие как серебро ледяные скалы, дрожавшие и гудевшие от гула лавин; и, весьма сему изумившись, я решил, что виной тому – трясение земли (шум его доносился до нас всю ночь). Атак как казалось, что Корнелиусу и его провожатым уже более не суждено было спуститься живыми, я отправился в монастырь Гампогар и достиг его на четвертый от шестого дня – горько печалясь, плача и без конца молясь о спасении святого отца и не зная, пребывает ли он в раю Господа Нашего Иисуса Христа или пал жертвой Лукавого.
Там я, не просыпаясь, проспал целых три дня и горевал, что оставил отца Корнелиуса, оплакивая его и чая уже погибшим, служил великие мессы и читал молитвы за спасение его души и плакал сильно. Жар снегов сжег мне глаза и кожу, изранил ноги и вызвал жестокую лихорадку во всем теле и жуткую головную боль, так что несколько дней мне пришлось лечиться, пользуя их настои – они были отменно горьки, зато не дали разлиться черной желчи, и вскоре я почувствовал себя опять здоровым.
Эти варвары – заблудшие, но, в сущности, славные люди: они так старались утешить меня – плакали, видя меня плачущим, и молились, видя меня молящимся, причем с таким пылом и восхитительным благочестием, что мне оставалось только сожалеть о дурном его применении; они все твердили мне, сколь большое счастье выпало Корнелиусу, попавшему в их Эдем, где он, по их словам, пребывает в довольствии и покое, вкушая блаженную отраду, и потому следует не печалиться, а радоваться его судьбе, но я не хотел им верить и продолжал оплакивать потерю моего благочестивого и достойного друга, умоляя Господа Нашего Иисуса Христа принять его в своем милосердии.
На следующий день, пока я произносил слова молитвы; читая «Pater»,[88]с первого монастырского двора, именуемого дуканг, донесся до меня громкий шум. Тут в мою келью вихрем влетел монашек и объявил, что Корнелиус воротился! Вначале я мнил, что передо мной – наваждение, но потом увидел, что это и вправду был святой отец из плоти и крови – нисколько не похудевший и не изможденный голодом, напротив: он сиял от радости и был в добром здравии, хотя его дочерна спалило солнце. Мы упали друг другу в объятия и возрадовались, я был изумлен и потрясен, вновь обретя своего друга, так как до сих пор твердо верил, что их Шамбала – только сказка или дьявольский морок.
Корнелиус же, хоть он и был истомлен дорогою, подробно поведал мне о своих приключениях.
После того как я его покинул, он продолжил свой путь и весь день взбирался на гору, карабкаясь по отвесной стене и задыхаясь от страшной высоты; и столь изнемог от усталости, что уже чаял свою погибель, но сказал себе, что тогда гилонги одержат над ним верх, и с помощью Господа Нашего вновь набрался мужества и ободрился.
