После «урока» я провалялась неделю в постели, так была измудохана, а Глаша меня куриным бульоном отпаивала, как тяжелобольную. После чего я поняла, что больше одной лекции в год проводить не смогу, слишком выкладываюсь. Вот приедет Люба на следующие каникулы — и продолжим. Я даже для памяти записала: «Правило третье, объяснить: „незаинтересованная благожелательность“, или „благожелательный нейтралитет“». Лично мне больше нравится первая формулировка, потому что в сочетании слов «неизаинтересованная» и «блажелательность» есть нечто изысканное и, я бы даже сказала, первертное. Благожелательность абсолютно не означает, что нужно нестись сломя голову на подмогу. Это скорее понятие самоценное и на себе замкнутое, относящееся к сфере эстетики, а не морали. Благожелательность предполагает некий «благой предмет» сам в себе, он «строг» и красив. Если этот «предмет» в тебе есть, то ты — победитель. Да, не забыть написать Любоньке про «срединную добродетель», которая подытоживает три первых правила и которая абсолютно недостижима. И еще не забыть ей сказать, что все срединное — благородно. Оно само есть блаженство, доступное для избранных и богов — medium tunuere beati[14].
Вдовы
Лиза ведет наше хозяйство. Она что-то вроде ключницы, повара, огородника и гастарбайтера — всегда в мелочах на подхвате. Лиза у меня работящая, с рассвета до темноты без устали копошится. Откуда только работу изыскивает? Закончит одну, немедленно за другую хватается. А если, упаси Боже, замешкается при пересменке — впадает в ступор, и то, что происходит вокруг, от нее тут же ускальзывает. Стоит, будто столб, и глазами вращает, а потом вдруг сорвется и в панике побежит, морковку подергает, веник подхватит. Истерическая сосредоточенность на малом в страхе перед пустотами. Каждую мелочь обсасывает, а общей картины не видит. Это что, разве жизнь? Если б увидела — ужаснулась, но, к счастью, не может, поскольку сквозь оболочку смыслов своим куриным умом не проникает.
В течение дня с ней невозможно осмысленной фразой, если нужда придет, перекинуться. Вот и сейчас — закатывает огурцы в банки, так как не может представить «перезимовать» без своих огурцов и кислой капусты. Но зато к ночи, когда Лиза устанет и мы сядем с ней пить вечерний липовый чай (иногда мы перекидываемся в картишки), я, как впервые, ее спрошу: «Лиза, Лизок, ну расскажи, какой же он был?» И Лиза рассказывает. Она уже спит на ходу, но бубнит, заплетаясь, потому что этого требую я — тормошу, бью по щекам. Жаль, что Лиза такая бездарь и человека не в состоянии описать, поэтому мой шофер не предстает предо мной в своей «тупой распущенности», а скорее является в виде ярко раскрашенной деревяшки в пасхальном кукольном балагане.
«Постой, постой, я все же никак не пойму, — перебиваю я Лизу, — ты говоришь, что был он иной, на фоне прочих — особенный. И, если тебе поверить, — праведный и щадящий. Ты говоришь о свечении: будто когда уходил, все меркло, теряло смысл, обесцвечивалось. Позволь узнать, отчего же я-то не замечала? Скажи, отчего?» Тут я кривлю душой, но для моей игры — именно так и нужно. «Вы же не любили его как я, вот отчего», — из вечера в вечер, будто бы автомат, повторяет бедная Лиза. Актриса она никудышная, и мне приходится играть за двоих. «Нет, Лиза, постой! Откуда тебе-то знать? Ты что — была в моей шкуре?» И я неминуемо завожусь, краснея до шеи. «Я, если хочешь, дорожила им больше жизни — говорю Лизе, — я не жила, а только ждала и абсолютно на все — понимаешь ли это? — была в сердце готова. Я бы пресмыкалась перед ним в жалкой пыли, я бы валялась в его ногах, а он бы поднял меня тихо за плечи, посмотрел в невидящие глаза и сказал: „Встань, хватит, пойдем“. Господи Боже! А ты? Ну, посмотри ты теперь на себя! Простота ты елоповая! Ну что же ты сделала? На кого ты его променяла?!» Лиза хлюпает носом — как бы уже взаправду, по-настоящему. «Не променяла, как вы могли такое сказать… — Лиза бурно рыдает, упав головой на блюдце с вареньем. — Ну как же язы-ы-ы-ык у вас повернулся… я была с ребе-е-е-енком, заму-у-у-у-у-ужняя…»
Глашина справедливость
Утром Глаша сует мне письмо — надорванное, вываленное в грязи и будто жеванное коровой. Глаша стоит подбоченясь, злющая как цепная собака. «Вот, полюбуйтесь, что ваша почта с вами выделывает. Творят что хотят. И сколько письмо сюда шло? Без малого год, если вас это интересует! И сколько народу его читало? И сколько рук его трогало?» — «Глаша, да почему же почта моя? Ну что ты, ей-богу, взъелась? Да ну их всех к черту, брось…» Глафира — борец за мои права и за «единую справедливость», как сама выражается. Единую справедливость Глаша рассматривает однобоко, себя из нее категорически исключая. Причитается только мне, как равной тем равным, находящимся за пределами досягаемости. «Яблоко от яблони недалеко падает, узнаю вашего батюшку, — Глаша зарделась от возмущения и удовольствия, — в наплевательстве на то место, которое вы занимаете, и в нежелении другим об этом напоминать. Вот и ему, что ни скажешь, все — брось. Воруют у нас, говорю, ценные вещи выносят, а он: да брось ты, Глаша, тебе-то чего? Ах, вот оно как?! Ну, если мне-то чего, так пожалуйста! Пусть ваши письма читают, пусть серебро ваше выносят, пусть вас ни в грош не ставят!» — «Глашенька, — говорю, — да на хрена мне сдалось это мое „место“?» Глаша в сердцах срывает передник и швыряет с размаха наземь. Из сумасшедшего дома пишет моя тетка. Бегу искать Лизу, нахожу у дома на огороде. «Лиза, — говорю, — пойдем в горницу, быстро прочти». Та с трудом разгибается от прополки, смотрит мутными невидящими глазами, в которых черная пустота. Плюю на Лизу, запираюсь в избушке.
Теткино откровение
«Дорогая моя девочка, — начинает моя тетка, — долго не решалась тебе написать, но наконец села, пишу. У меня все хорошо, благодаря тебе я ни в чем не нуждаюсь, вот разве что пришли каких-нибудь книг, сама разберешься каких, здесь библиотека ни к черту. Но я не о том и не очень об этом. Девочка, главное и одно — держись и будь мужественной.
Многое из того, о чем тебе взрослые говорили, было…..(неразборчиво) Все равно, в живых никого уже нет, и я спешу это исправить. Буду кратка. Sit venia dicendi[15]. Ты, разумеется, думаешь, что в Англии живет твоя бабка, она же — мне мать. Так вот, смею тебя заверить, что никакой бабки в Англии у тебя нет. Эту легенду, будучи еще молодыми, мы с моим братом, позднее тебе отцом, вместе придумали, чтобы позора семейного избежать (о позоре — читай ниже). Помнишь, про развод beloved деда Андрея — нашего несравненного „прародителя“, про отъезд в Англию нашей матери, прихватившей фамильное состояние, которое, вопрос времени, во много раз приумноженное, к нам обратно вернется, ну и так далее. Тебя на свете тогда не было и знать ничего ты не можешь, а правда вот какова: моя мать („английская“ твоя бабка) умерла задолго до твоего рождения, когда мы с братом были подростками, и твой дед Андрей, наш отец, какое-то время вдовствовал. Таким образом, логически рассуждая, развода не было и в помине, и наша мать — с того, прости, света — ни хрена у папаши не отсудила, а дед твой Андрей разорился до ниточки (вот и позор! — смотри выше). Информация не для посторонних ушей, хотя в большинстве своем вымерли — твой дед был игрок, читай великую русскую литературу; все семейное состояние и наша с отцом твоим будущность пошли прахом. Дед все проиграл. Мы стали нищими.
