Книга Блестящее одиночество - Людмила Пятигорская

Монастырь

И про последнего моего мальчика, про Илюшу. Вы уже сами, я полагаю, догадались, что в качестве бодигарда Илья не годится. А если принять во внимание религиозные понты, искания и находки, которые захватили его целиком, то не годится вдвойне. А мне жизнь еще дорога, поэтому (да и с учетом самоуничижительных практик, которыми Илья занимается) я отдала в его попечение самый непритязательный участок — дворовый нужник, наши авгиевы конюшни. В последнее время Илюша совсем рехнулся — принялся разрисовывать стены сортира парящими ангелами. А я нисколько не протестую — кому мешает? Серафимы и херувимы — как эстетический выплеск религиозной фантазии. В конце концов, способности к рисованию развились у Ильи именно здесь, в Нещадове. А вот недавно Илья ездил на покаяние в соседнюю пустынь, откуда привез липовый мед и поклоны от тамошнего настоятеля, которому я время от времени подсылаю чеки в конверте, чтобы реже наведывался. Илья рассказал, что в каменном подземелье монахи долбят себе погребальные ниши по длине тела и должны уложиться до смерти, поэтому начинать приходится смолоду, а кто вовремя выдолбит, тот заранее в нише устраивается и, будучи как бы на пенсии, конца заслуженно ожидает. Куда же девают тела «неуспевших», Илюша не в курсе, но в следующий раз непременно разведает. Настоятель на словах просил передать, что власти монастыря, невзирая на мой женский пол, будут рады уступить мне нишу в начале главного подземного коридора, по соседству с великомучениками и святыми. Еще бы, не мудрено, при моих-то деньгах куда хочешь пристроят, а не случится вакансии — в три смены в три дня всей братией выдолбят. Но я пока что колеблюсь, компания меня не очень устраивает — безжизненно, скучновато. Вот и Глаша мне говорит: вы еще молодая, подумайте, посмотрите, куда вас душа на покой потянет. Хотя при чем здесь душа? Душе-то там не лежать, какая ей разница? Да! Кстати! Вы ведь еще не знаете! Перед самым исчезновением из Москвы я отыскала выдворенную отцом бедную Глашу и притащила с собой в Нещадов.

Дочки-матери

Глаша предана и услужлива до тошноты, а обо мне как заботится! Боится, бедняжка, что вследствие понесенных потерь я могу сбрендить. Но и это еще не все! С нами, представьте, живет Лиза! Да, да, та самая Елизавета, в которую незадолго до смерти втюрился мой шофер. После его странной гибели, в которую до сих пор я не верю, Лизин муж, видя ее безутешное состояние, о романе окончательно догадался и поставил Лизе условие: либо снова и с ним, либо — вон, но без дочери. Свекровь будто в ногах у Лизы валялась, смириться просила, но Лиза, презрев семилетнюю дочь, мотанула в Москву, устроившись сиделкой к старухе, уже давно обещавшей на тот свет со дня на день отправиться. Там мои мальчики ее и нашли — по прошествии четырех долгих лет, когда мне стукнуло восемнадцать. Потом была небольшая история — ребята съездили в Выковку, чтобы забрать Елизаветину дочку именем Любонька. Лизкина свекровь к тому времени померла, а с Лизиным мужем тут же и расквитались, о чем писать не хочу, да и к рассказу это ничего не прибавит.

Дочки, Любушки, сейчас с нами нет — по моему настоянию ее увезли учиться в Швейцарию, в девичий пансион. Тонконогая взбалмошная девчонка с двумя жиденькими косичками и болотистыми глазами, в которые Елизавета заглянуть боится. Вы не поверите, но Любушка странно похожа на маленькую меня, а не на дурищу мать, с которой не имеет ничего общего. А что может быть общего? Как была Лиза «агнцем божьим», так им и осталась. Хоть кол на голове ей теши, а дурь прочь не выходит. Такая же беззаветная, безответная, с телячьими преданными глазами. Ничего напрямик не скажет, все огородами. Из раболепия притворяется, будто Любушкиным отъездом довольна, в ноги только не падает. Благолепный вид умиленной мадонны! Мадонна-мадонна, а ребенка-то бросила, на произвол мужа списала. Любонька без нее как травка в поле росла. Впрочем, для меня, может, и к лучшему.

Летом Любушка приезжала к нам на каникулы — вытянулась, посерьезнела, не узнать. Лиза тайком обрыдалась и под секретом Глаше нажаловалась, что дочка манер набралась и матери, «сельской дурочки», стыдиться станет, и что же это за дочь, с которой скоро и по-русски-то толком не побеседуешь, разве при помощи переводчика. С наслаждением наблюдаю, как Любонька Лизы чурается и как ко мне девочку тянет. Что Елизавета может ей дать? Ничего. А я — все. Лиза мне не соперница. Чушка, чурбан. Плюнуть — слюны жалко. Без устали повторяет, что я их с дочерью облагодетельствовала. В принципе, так и есть, но у меня свои далекоидущие планы. Между нами, я вообще не хочу, чтобы Люба сюда возвращалась. Ubi bene, ibi patria[13]. Что в России ей делать? На березки смотреть? Не-отпущенные грехи отцов пополам с кашей отрыгивать? Моя задача — девочку уберечь; я ее за бугром от наших упрячу. И не видать ее Лизавете, как своих ослиных ушей. А что, если связаться с королевскими родственниками и в Британию к королеве Любу отправить, к тезке, смешно сказать, идиотки родительницы? И будет Любонька дамой, каковой так хотела казаться моя бедная мать и каковой, я уверена, так и не сделалась моя бабка, после развода с дедом Андреем вышедшая замуж за принца Уэльского и в пожилом уже возрасте родившая ему мужского потомка, если вы еще помните. Кстати, жива ли она? Кто ее знает.

Срединная добродетель

Признаю, насчет Любы и «дамы» — плохая шутка. Дамами не становятся, ими рождаются. Это генетика, не обманешь. Поэтому и дефиниции «дамы» в природе нет. Не-даме она не поможет, а даме она зачем? Но, с другой стороны, чем черт не шутит? Особенно в Любином случае. Ведь грех не попробовать. Если честно, я уже пробовала — прошлым летом, когда Любонька приехала на каникулы. Она пока девочка никакая. Посмотришь, послушаешь — и ничего толком о ней не скажешь. Смазанная, без лица. Собственно, это меня и склонило заняться Любиным воспитанием. А если уж Любу воспитывать, то только как даму. А как же еще? Мои замечательные родители никогда об этом не думали, вот и результат налицо. На одних языках далеко не уедешь, знаю по собственному примеру. Надо еще уметь говорить, чтобы тебя слушали. Короче, я позвала Любу в «светелку», посадила на стул посередине комнаты, чтобы она, как кол, была на виду, ничем не прикрытая, не защищенная, и говорю: «Сегодня первый урок. Будь внимательна, не прекословь, смотри и слушай». Люба взглянула на меня украдкой и глаза опустила. Ненавижу эту ее привычку, будто в чем провинилась или что от меня скрывает. Дама ничего не скрывает по определению, потому что скрывать — унизительно, это удел слабых. «Поскольку не случилось тебе, Любушка, родиться в доме благородном и добродетельном, — говорю, — поскольку и дом твой, как таковой, домом вообще не был, а был чем-то вроде пристанища для убогих, придется теперь начинать все сначала, с большим опозданием, лет этак на триста — и это, заметь, в лучшем для нас случае. Правило номер один…» Перед уроком я шпаргалку себе набросала, чисто интуитивно, для личного пользования. Спросить-то здесь некого. Ни одной дамы — в радиусе тысячи километров! Это же экологическая катастрофа какая-то! Не Елизавету же Вторую мне ехать спрашивать? Согласитесь. «Так вот, — продолжаю, — правило первое и наипростейшее в исполнении — ровная сдержанность. Сдержанна будь во всем — в отношениях, в разговорах, в любви и дружбе». А Люба сидит, ручки на коленях сложила и не шевелится. «Ты понимаешь?» — спрашиваю. Она активно многократно кивает, как японский болванчик, только что голова не отвалится. «Ну вот, — говорю. — Уже двойка. Это именно то, о чем я только что говорила. Следует кивнуть еле заметно — и только один раз. Сдержанность, Люба, есть достоинство. А достоинство не терпит ни суетной готовности, ни мельтешения. Невозмутимость и полное отсутствие аффектации. Поняла?» Люба еле заметно кивает, дрожащими пальцами теребя подол платья. «Люба, — говорю, — ну это же безобразие. Что у тебя с руками? Каждому видно, что ты психуешь. Достоинство должно сквозить во всем — в жестах, в улыбке, в повороте твоей головы. А ну-ка поверни голову». Люба медленно поворачивает и в страхе косит на меня глаза. «Люба, так ведь можно и терпение потерять. Ты почему на меня смотришь? Что проверяешь? Ты это сделала не для меня, а для себя. Мне поворот твоей головы не нужен. Запомни: дама все делает для себя. Ее не должно интересовать производимое впечатление. Она делает так только лишь потому, что по-другому не может; она ведет себя непринужденно, с легким оттенком надменности, отделяющей ее от прочих. Ее движения элегантны, точны, но нисколько не акцентированы. Каждый ее жест, каждое движение — ритуал, но ритуал только ее, к которому другие не допускаются. Поняла? Повтори». — «Что?» — спрашивает в ужасе Люба, затравленно озираясь. «То, что запомнила». Она хватает кончик косички, теребит в пальцах, но, опомнившись, отбрасывает косичку за спину. «Киваю один раз», — еле слышно произносит Люба. «Что? — прикладываю ладонь к уху. — Не слышу!» — «Киваю и говорю „да“ один раз», — она выпаливает фразу скороговоркой. «Единица, поскольку было бы куда правильнее, чтобы собеседник тебя слышал и понимал. Ты должна говорить так, чтобы твои слова не умирали в тебе, но и не разносились по зале впустую, и то и другое — вульгарно. Следует выговаривать каждое слово, но мягко, не подчеркнуто, без нажима, как бы пастелью…» Люба сидит, уставившись в угол, и по ее щекам текут слезы. «Дамы, — говорю, — никогда не плачут, как бы тяжело им ни было. Проявление слабости — планида убогих. Умерять в себе надо не столько гордыню, которой, впрочем, у тебя и так нет, сколько приниженность. Хоть это тебе понятно? Вот тебе, кстати, и правило номер два — благая умеренность. И прежде всего — в утехах, наслаждениях и желаниях. Объяснить это трудно, но давай для начала я тебя спрошу. Чего, Люба, ты хочешь? Так, для примера?» — «Ничегооо», — плачет Люба, размазывая по щекам слезы.