2. Воскресение означает синхронизацию двух различных действительностей.
Вы спрашиваете меня, как я представляю себе, что такое Воскресение? Существует одна вечность и бесчисленное множество «настоящих». Давайте подумаем, что могло бы означать «преломление хлеба». Это, как нам известно, описано в Евангелии от Луки. Там сказано: когда они сели за трапезу, Он «взял хлеб, благословил его, преломил и дал им его, тогда у них открылись глаза, и они узнали Его, но Он исчез у них на глазах». Хлеб — это тело Христово. Он говорит: «Я есмь хлеб живой, который снисходит с неба», и преломление хлеба означает, что Христос для того, чтобы ученики узнали Его, отделил Свое другое тело, тело души, от Своего земного тела. Что это значит? Вспомним, отец Ружичка, наш разговор о пересечении вечности и времени, в золотом сечении которых возникает «настоящее», то есть жизнь. Вспомним и то, что во Вселенной огромное множество таких «настоящих», которые означают жизнь и предлагают ее. На Земле находится и делает возможной наши жизни лишь одно из таких «настоящих». Другие рассыпаны по Вселенной и недоступны нам. Иисусу они были доступны, и Он через них вознесся на небо подобно тому (помните, мы говорили об этом), как по камням переходят через воду. Но еще на Земле, в качестве исходной позиции, Он привел в соответствие Свое земное «сейчас» со Своим следующим «сейчас», шагнув к Отцу Своему, синхронизировал реальность своей земной плоти и своего другого, духовного тела, которые вообще-то не обитают на одном временном уровне. А теперь вспомним, что ученики Его не узнали. Это означает, что в тот час, когда Он с ними встретился, оба Его тела, и земное и другое, духовное, были соединены. В таком состоянии Он был незнаком ученикам. Непостижим. Только после того, как Он отделил Свое земное тело от тела Своей души, от Своего небесного, духовного тела, то есть тогда, когда Он «преломил хлеб», они узнали Его, во всяком случае, узнали по крайней мере одно из Его тел. Таким образом, Он видимым и вознесся на небо. Это и есть, по моему мнению, Воскресение.
Что же касается нас, наши два тела, тело земное и тело небесное, духовное, другое тело души, не имеют для нас одного «сейчас». Для Него — имели. Он в один и тот же момент имел оба Своих тела и оба Своих «настоящих», как два глаза на лице. Он умел в одну и ту же душу вместить оба Своих «настоящих», обе Свои действительности.
К этому я хотел бы добавить еще кое-что. Душа не только помнит свое земное тело, но она, и находясь в нем, несет энергию своего будущего тела, которое она смутно, неясно видит через страстную жажду Вечности и которое будет носить ее после смерти земного тела. Здесь и кроется для нас шанс и возможность подражать Христу. Вы, отец Ружичка, называете это De imitatione Christi. Это на самом деле не два тела в истинном смысле этого слова, это одно тело, которое существует в двойственном состоянии. Наше другое тело, тело души, существует в потенциальном виде еще при нашей жизни, просто мы его не умеем развить.
Это другое тело, тело души, состоит из воспоминаний о земном теле и из надежды этого земного тела на то, что оно не умрет совсем, что оно уподобится Христу, который укрепляет в нас эту надежду своим Воскресением. Раз душа взяла с собой как воспоминание оттиск или картину своего физического тела, которое мертво и обратилось в прах, она может его снова оживотворить.
При таком понимании дела нам будет яснее, что имел в виду Христос, когда обращался к Марии Магдалине со словами, которые мы уже упоминали: «Не прикасайся ко Мне, ибо Я еще не вернулся к Отцу Моему…» Это могло бы означать: Мое другое тело, в котором Я вернусь к Нему, еще не вполне подготовилось. То есть Он словно еще не привел в соответствие, не синхронизировал эти два тела. Он находился между воспоминанием о старом теле и надеждой на новое, другое тело. Оба Его тела еще не в одном и том же «сейчас». Позже, при вознесении, у Иисуса синхронно были оба Его тела. Он соединил оба Своих тела, тело земное и небесное тело души, в одном настоящем… Поэтому смог воскреснуть видимым своим ученикам, видимым человеческому глазу, хотя и был Некто, кто воскресает.
II.
Письмо главному духовнику Кириллу (в переводе со старого церковного языка на современный).
Честному отцу и главному духовнику сентандрейскому, Кириллу.
Честной отче, я в эти дни нежданно к концу жизни своей приблизился и ослабел, и глаза мои мне отказывают, плохо вижу, а живя от самой своей молодости по своей воле, невозможно мне было со многими пороками не оказаться. Коли мне теперь конец настанет, то всуе и напрасно был я иноком и приносил обеты… Давно уж одолевает меня бес, и со временем все больше и больше, так что надо бы мне искать исцеление, да вокруг меня все чужое… Горе мне. Горе мне на воде, горе мне от разбойников, горе мне от родни моей, горе мне из-за языка моего, горе мне в городе, горе мне в пустыне, горе в душе грешной, горе от братьев лукавых, горе среди людей лживых… И вдвойне горе писать все это Вам в грязной тетради, на плохой бумаге (как оно и видно!) и испорченными чернилами… Если сегодня с грехами своими распрощаюсь…
На этом месте письмо прерывалось.
Оба письма были найдены на полу в колокольне Святого Луки после смерти Гавриила. Есть две версии его смерти. По одной, более вероятной, он был найден мертвым в своей лодке. У него, говорят, отказало сердце. Пересказ второй версии потребует больше времени. По ней, мертвым иеромонаха Гавриила нашли лодочники, он лежал на берегу Дуная, возле цикуты, с ножом в руке и небольшой раной на мышце. На цикуте был обнаружен след крови. Некоторые удивились, а другие закивали головами, словно о таком слыхали и раньше. Между одной веткой и стеблем нашли кусок хлеба. Стебель был надрезан садовым ножом, словно кто-то хотел цикуту привить. Привить чем-то, чем не прививают…
Гавриила перенесли в башню; постольку поскольку духовника Кирилла в городе не было, сообщили Аксинии, она прибежала вся в слезах и увидела Гавриила в лодке, которую она помнила как его постель. Аксиния закрыла ему глаза, перекрестила и поцеловала в лоб, и тут на лестнице башни послышались чьи-то приближающиеся тяжелые шаги.
Аксинии эти шаги были хорошо знакомы, и она не обернулась, когда на чердаке башни появился падре Ружичка. Запыхавшийся и без парика, с волосами, похожими на гнилое сено, он быстро перекрестил покойника, благословил его и тут же спросил:
— Что он с собой сделал?
— Кто теперь узнает? Может быть, попытался стереть воспоминания о второй половине своей жизни, потому что она оказалась хуже первой.
— А где его перстень?
— Какой перстень? — вздрогнула Аксиния.
— Сама знаешь какой. Тот самый каменный перстень, который я послал тебе в тот день, когда умерла твоя мать, чтобы ты его надела ему на палец… Скорее ищи! Ты его получила от Гавриила во время благовещенского представления, сейчас посмотрим, вернула ли ты его. Посмотрим, солгала ты мне или нет!
Аксиния в ужасе принялась осматриваться. Окно было раскрыто, чердачное помещение башни забито какой-то рухлядью, повсюду виднелись пятна от пролитых чернил, на полу валялись книги, сброшенные ветром с деревянных балок под потолком, а под ногами каталась айва, упавшая с тех же балок. В конце концов Аксиния беспомощно развела руками.
