Московскими впечатлениями продолжают питаться находившиеся в работе «Мертвые души», рождающиеся в январе 1840 года «Тяжба» и «Лакейская»: «Нет, брат, у хорошего барина лакея не займут работой, на то есть мастеровой. Вон у графа Булкина тридцать, брат, человек слуг одних, и уж там, брат, нельзя так: „Эй, Петрушка, сходи-ка туда!“ – „Нет, – мол, скажет, – это не мое дело; извольте-с приказать Ивану“. – Вот оно что значит, если барин хочет жить как барин».
Но эти отдельные удачи мало занимают Гоголя. Его мысли заняты одними «Мертвыми душами». Чтобы скорее их закончить, он стремится уехать в Италию, откуда, по его собственным словам, виднее прорисовывались российские горизонты. Вскоре после на редкость удачного «Николина дня» он оказывается в дорожной коляске – ему повезло найти попутчика, с которым можно было поделить путевые расходы. Аксаков с сыном, Щепкин и Погодин провожают друга. Последний прощальный поклон городу с Поклонной горы. Последний прощальный обед с друзьями в Перхушкове. «С какою бы радостью я сделался фельдъегерем, курьером даже на русскую перекладную, и отважился бы даже на Камчатку, – чем дальше, тем лучше. Клянусь, я был бы здоров».
Ко всеобщему удивлению, ничьи ожидания не были обмануты. В начале октября 1841 года Гоголь с законченной рукописью «Мертвых душ» в России. «Меня предательски завезли в Петербург. Там я пять дней томился. Погода мерзейшая, – именно трепня», – из письма Погодину. И через несколько дней в полном контрасте письмо поэту Н. М. Языкову: «Я в Москве. Дни все на солнце, воздух слышен свежий, осенний, перед мною открытое поле, и ни кареты, ни дрожек, ни души, словом – рай… У меня на душе хорошо, светло». Эти строки писались в кабинете погодинского дома. Впереди работа переписчиков и передача рукописи в цензуру, не предвещавшая – Гоголь не сомневался – простого решения…
Он прав – самые мрачные предположения оправдываются. Правда, первый цензор – известный историк и археолог Москвы И. М. Снегирев (Троицкая ул., 19) уверяет, что не видит никаких препятствий к публикации, но уже через два дня, не предупредив автора, передает рукопись в Московский цензурный комитет. Он не хочет лишней ответственности, как, впрочем, и попечитель Московского учебного округа, который обращается к министру просвещения с вопросом, как должен себя держать в отношении возможных статей и критики. О «Мертвых душах» слишком много говорят, их нетерпеливо ждут. Замечаний цензурного комитета слишком много, и в сумме они делают выход поэмы практически невозможным. Здесь и название, здесь и сама торговля мертвыми душами, и образы отдельных действующих лиц.
Единственной надеждой остается теперь тот самый Петербургский комитет, который Гоголь рассчитывал обойти. Сам он ехать в столицу не хочет. Эту миссию берет на себя Белинский. Старые знакомцы встречаются на этот раз в доме В. П. Боткина (Петроверигский пер., 4). Гоголь познакомился с хозяином за рубежом и навещает его тем более охотно, что дом славится превосходными музыкальными вечерами, где чаще других звучит Бетховен.
За дело берутся все петербургские друзья, в том числе близкие ко двору и хорошо представляющие себе настроения Николая I.
Университетская типография
Именно поэтому они делают все возможное, чтобы обойти двух человек – императора и министра просвещения. Конечно, замечаний немало и совсем не безразличных автору. Снимается или должен быть полностью переделан эпизод о капитане Копейкине. Меняется название: для того чтобы поэма была издана, она должна называться: «Похождения Чичикова, или Мертвые души» – оттенок иронии и плутовского романа, ослабляющий смысловую нагрузку поэмы.
Вплоть до апреля 1842 года тянутся история с цензурным разрешением и мука Гоголя, не знающего судьбы своего детища. Выдержка изменяет ему. Он с трудом может дождаться первых экземпляров тиража «Мертвых душ», печатающихся в университетской типографии (Б. Дмитровка, 34), и, ограничившись ими, решает ехать. Он сделал для своей книги все, что мог, вплоть до ее обложки с мчащейся тройкой, полными кушаний тарелками и блюдами, танцующими парами и рассыпанными по фону маленькими черепами. И он слишком хорошо себе представляет, какой враждебный отклик определенной части русского общества она должна вызвать. К тому же достигают предела напряженности отношения с Погодиным. Много сделавший для Гоголя, Погодин теперь, на пороге полного его литературного триумфа, требует расплаты, и в той форме, на которую Гоголь не в состоянии согласиться, – печатать отдельные главы «Мертвых душ» в его журнале «Москвитянин». Автор не мыслит себе выхода своего произведения иначе как целиком. Строки из гоголевской записки Погодину: «На счет „Мертвых душ“: ты бессовестен, неумолим, жесток, неблагоразумен. Если тебе ничто и мои слезы, и мое душевное терзание, и мои убежденья, которых ты и не можешь, и не в силах понять, то исполни, по крайней мере, ради самого Христа, распятого за нас, мою просьбу, имей веру, которой ты не в силах и не можешь иметь ко мне, имей ее хотя на пять-шесть месяцев… Если б у меня было какое-нибудь имущество, я бы сей же час отдал бы все свое имущество с тем только, чтобы не помещать до времени моих произведений».
На этот раз его провожают по Петербургскому тракту только Аксаковы и Щепкин. Задерживаются в Химках, вместе бродят среди оживших первой зеленью берез, вместе обедают, чтобы потом долго махать вслед исчезающему в пыли экипажу. Их встреча состоится только через шесть с лишним лет. Казалось бы, целиком поглощенный перипетиями «Мертвых душ», Гоголь в действительности полностью отдает себе отчет в причине заметного охлаждения отношений не с одним только Погодиным. Былые друзья ждали от него прежде всего поддержки своих славянофильских идей, которых он не разделял, публикаций работ в их изданиях, что не только противоречило взглядам Гоголя, но и лишало его гонораров, в которых он остро нуждался. «Холодность мою к их литературным интересам они почли за холодность к ним самим, – напишет он в письме А. О. Смирновой-Россет. – Недоразумения доходили до таких оскорбительных подозрений, такие грубые наносились удары и притом по таким чувствительным и тонким струнам, о существовании которых не могли даже и подозревать наносившие мне удары, что изныла и исстрадалась вся моя душа, и мне слишком было трудно».
Родные края
Еще шесть лет в чужих краях, и, наконец, решение было принято. Он навсегда возвращался в Москву. Именно Москву. Упиться, как сам любил говорить, русской речью. Закончить вторую часть «Мертвых душ». Работать. Как можно больше работать. Он не знал, как будет устраиваться, – средства по-прежнему не появились. Не думал, что за прошедшее время друзья могли отойти еще дальше. Не сомневался – в Москве все решится.
Совершенное на обратном пути путешествие в Палестину, к «святым местам», не принесло удовлетворения – иных впечатлений для себя ждал, на иной собственный душевный отклик рассчитывал. Поездка пароходом. Одесса. Южные степи. Пятого сентября 1848 года Москва. Наконец-то! Но чудесная, в мягком золоте осень задержала москвичей за городом. Даже Аксаковы в своем приобретенном в годы его отсутствия Абрамцеве. Предоставленный ему дом Шевырева (Дегтярный пер., 4) пуст. Может, и к лучшему – трудно себе представить, как удалось бы сжиться с много людной и не слишком близкой семьей. В нетерпении встреч он мчится в Петербург. Прежде всего Анози – Анна Михайловна Виельгорская. Семья, в которой он, кажется, стал своим. Поглощенный музыкой, талантливый инструменталист-отец, которому Гоголь обязан цензурным разрешением на «Мертвые души». Пусть надменная – урожденная герцогиня Бирон! – но неизменно благоволившая ему мать. Память о сыне, юном Иосифе Михайловиче, который умер от чахотки у него на руках на римской вилле Зинаиды Волконской. Дочери, вошедшие благодаря замужеству в литературные семьи. Младшая – Анози. Десять лет знакомства, задушевных разговоров, полного взаимопонимания.
