Необязательное дополнение: когда мы выходили из ворот fucka, краем глаза я выхватил панораму Манежной площади. Фахверкового домика из средневековой Европы теперь не было. Он простоял так недолго, что на его месте даже не успел нарисоваться захламленный прямоугольник, какой остается после сноса палатки-гриль или киоска «Союзпечать». Видимо, его (домик) таким же, как и в случае с палатками, образом увезли на эвакуаторе.
* * *
На автобусной остановке — гвалт, толкотня. Кто-то орет не до конца сформировавшимся голосом. Голос похож на стекло — он так же режется.
Откуда-то из под стада человеческих ног, в испуге разлетающихся (прыжками) в разные произвольно выбранные стороны, на нас выкатывается половина человека. У половины человека отсутствуют ноги и одна кисть. Вторая кисть в наличии: ногти грязные, красные и искусанные. На заднем плане — опрокинувшаяся инвалидная коляска.
О половине человека: она лет на десять младше меня. А может быть, лет на десять младше Клона. В случаях с такими персонажами всегда трудно определить возраст, потому что их лица от рождения сивушные, раздутые и испитые. Такие, покрытые коростой и болезнями. Москва-2***, уличный попрошайка, типичный вариант.
Уличный попрошайка — вернее, половина уличного попрошайки — передвигается на своих полутора руках, уродливо опираясь на эту неустойчивую, похожую на Пизанскую башню наклонную конструкцию и перекидывая вперед искалеченное тело. Из всего стада человеческих ног он выбирает (почему-то) наши четыре. Потом — переводит взгляд выше и в конце концов встречается с нашими глазами. Все происходит за доли секунды.
— Бля, — орет половина попрошайки тем самым несформировавшимся голосом-стеклорезом. — Пи…дят! Скажите им! Они меня пи…дят!
Калека прячется за нашими икрами, как маленький ребенок за стволами деревьев. Единственный на его теле указательный палец выглядывает у меня из-под колена. Он устремлен на двух примажоренных полугопников чуть больше двадцати. Знаете, есть такая категория людей — из тех, чьим родителям удалось наколбасить денег и подняться в спальном районе, но перевоспитывать деток в соответствии с традициями обеспеченных папиков уже поздно, поэтому даже на лекциях в МГИМО они общаются при помоши пальцев и слов вроде «ептыть» и «пацанчик». Они в нерешительности притормаживают: видно, что они действительно гнались за инвалидом.
Без раздумий пинаю одного из них в грудь, чуть выше солнечного сплетения. Очень плохой удар. Я думал согнуть его по центральной оси, а он всего лишь отлетел на метр и схватился за кости. Простой ушиб и никакого вреда здоровью.
Второй (синхронно с первым) тоже отскочил на такое же расстояние. Выражение лица (у обоих): растерянное.
— Он сам начал, — лепечет второй. — Он залез мне в барсетку… там, на остановке.
Первый поддерживает:
— Браток, бля. Мы всего лишь хотим забрать у него свои бабки. Хорош, браток.
Половина человека: выскакивает у меня из-под ноги, в несколько прыжков подлетает (стелясь по асфальту) к опешившим полугопникам и, опираясь на увечную руку, здоровой пытается дотянуться до их яиц. Они по очереди отпрыгивают, но ударить в ответ не решаются.
— Уе…у, на х…! Суки, блядь! Гандоны! Пииии-дооо-рррррры! — уже не визжит, а фрезой вгрызается в воздух голос половинчатого калеки. То, что написано у него на лице, я видел в лучшие моменты футбольных махачей на лицах немногих реальных бойцов, ошиваюшихся среди всей этой фанатской пи…добратии.
Я видел это на лице того осетинского быка. А также на лицах «Мясников», когда они его месили.
С той лишь разницей, что этот калека не имел никаких шансов. У него почти не было конечностей.
— Я же говорю, блядь! Смотри! — орет, отскакивая, один из полугопников.
Я понимаю, что именно так оно и было. Так, как они говорят. Что меня только что использовали и развели, как лоха. В тот момент, когда осознание этого факта выкристаллизовывается в четкую уверенность, калека отработанным движением — практически в два касания (земли и коляски) запрыгивает в свою колесницу, заботливо поднятую с асфальта кем-то из сердобольных пассажиров с автобусной остановки. Мы все четверо стоим в мини-ступоре, а калека с бешеной скоростью скатывается вниз по Тверской.
Через десяток метров коляску подхватывают за поручни руки точно такого же оборванца, только экипированного надлежащими человеку конечностями. Теперь они вместе стремительно ускоряются и через пару секунд полностью растворяются в послеполуденном человеческом месиве, которое официально называется Тверской улицей.
— Блядь! — На глазах одного из гопников чуть ли не слезы. — Там была кредитная карточка. На х…я ты вписался, братишка?
На моем месте он бы тоже вписался. Если бы, разумеется, не переконил. Расчет красивый и точный. Уличное НЛП: бить на жалось вкупе с элементарной нехваткой времени на осмысление ситуации. «Быстро, как рок-н-ролл». Так говорил Патрик Суэйзи в «Брэйк-пойнте».
Я хочу сказать: не удивлюсь, если окажется, что этот калека — апологет каттинга, который избавился от конечностей специально. Ради бизнеса. Нехитрого, но своего.
Когда я пытался быть хорошим главой семейства, это привело к разводу и краху иллюзий. Когда я пытался быть хорошим христианином, это привело к потере остатка религиозности. Когда я пытался быть хорошим редактором, мне приходилось подписывать в тираж 80 процентов откровенного дерьма. Когда я попытался быть просто справедливо настроенным прохожим, случайным свидетелем уличного инцидента, благородно вставшим на защиту меньшего брата-калеки, — тогда меня использовали и развели. Всякий раз, когда я пытаюсь сделать что-нибудь правильное, результат получается извращенным и вывернутым наизнанку. Так бывает всегда, когда вы пытаетесь быть лучше, чем вы есть на самом деле.
Я лезу в задний карман, протягиваю гопнику мятый стольник. На пиво. Можно было дать меньше, но купюр другого достоинства у меня в кармане не оказалось. Гопник честно сознался, что кэша у него было всего рублей тридцать, но сдачи дать ему, как несложно догадаться, нечем. Протягивал стольник назад (да ты че, браток, че за базар, карточку я все равно ща заблокирую, а тридцать рублей — х…ня), но я не взял.
Хорошо, что не произошло наоборот. Что они не стали говорить, будто он забрал у них больше, и требовать от меня компенсации. Тогда мне пришлось бы снова засадить кому-нибудь из них в грудак: дать развести себя второй раз подряд — это уж слишком.
Мы залезли в автобус (это был снова «Икарус», не новый, а классическая модель из семидесятых, все нормы СO2 — не то что ни к черту, а вообще ник черту) и расположились на задней платформе. Отдав десятирублевую дань тетеньке в оранжевом балахоне (с надписью «кондуктор»), уставились в заднее стекло.
Если уж говорить об автобусных стеклах: заднее — лучшее из всех автобусных стекол. Самое панорамное. Если пялиться в него долго и вдумчиво, может создаться иллюзия собственной возвышенности над остальными участниками дорожного движения. Теми, на которых вы смотрите в буквальном смысле свысока (а они где-то внизу тормозят, выворачиваются, тыкаются бамперами вам под ноги, а если за рулем девушка в жестоком мини — это вообще классное зрелище).
