Таща саван по мостику, я упал дважды. Один раз – на ограждение, второй – на колени. За мостиком находился водослив, крутые шестидюймовые ступени во всю ширину отстойника, ведущие к кромке воды.
С этого места речные суда я видел уже более отчетливо, все они шли со включенными габаритными фонарями, словно ночью или в густом тумане.
Я попытался спустить тело отца по водосливу, потому что не хотел, чтобы оно просто свалилось в воду, но где-то на трети брезент вырвался у меня из рук, заскользил вниз и плюхнулся в реку, выплеснув воду на несколько нижних ступенек.
Ноги у меня задрожали, я сел, чтобы не свалиться вниз следом за телом. Попрощался и помолился. Голос дрожал не от холода.
Даже рядом с водосливом глубина составляла порядка шести футов, а потом быстро увеличивалась, чтобы по реке могли проходить суда с большой осадкой. Завязанные концы брезента пропускали воду, и я надеялся, что тело утонет быстро, не успев привлечь к себе внимания. Однако саван отплыл от берега даже дальше, чем я предполагал, но все-таки исчез под поверхностью воды. Металл предназначался не для того, чтобы утопить тело, а чтобы удерживать его на дне, когда оно начнет разлагаться и выделять газы, которые устремятся к поверхности, как стремился к ней отец, мечтая, что она станет его домом.
В грядущие дни, во время особо сильных штормов, тело могло сдвинуть вниз по течению, но я знал, что со временем ил, слой за слоем, укроет саван и отец окажется погребенным под рекой, точно так же, как он жил под городом, который зачаровывал его.
В полном безветрии снег продолжал падать, неспешно сыпался вниз, ослепительно-белый в сером свете утра, укутывал шарфами голые ветви деревьев, расстилал горностаевые воротники поверху стен, накрывал землю, улицы, крыши белым одеялом. Украшал все, кроме реки. Касаясь воды, снежинки исчезали.
Все и вся, чем мы дорожим в этом мире, подходит к концу. Я любил этот мир не только за то, что он есть, но и потому, что считал его величайшим даром. И моя единственная надежда, которая противостояла отчаянию, заключалась в любви к большему, чем мир, большему, чем чуть ли не бесконечная вселенная, полная миров.
Я оставался на водосливе, вспоминая многие и многие дорогие мне моменты жизни, проведенной рядом с отцом, пока холод не пробрался под балаклаву и одежду. Тогда я поднялся, и снежный плащ свалился с меня, словно со внезапно ожившей статуи.
Я вернулся в комнаты без единого окна, теперь мои и только мои. Последующие шесть лет тайком выходил в город, пребывая в полном одиночестве, пока однажды ночью, в центральной библиотеке, не увидел девушку в черном, грациозную, как падающий снег.
45
Гвинет убрала со стола, и мы сидели за ним со стаканами вина. Дважды с чердака донеслось знакомое постукивание, но Гвинет больше его не комментировала, рассказывая о той ночи, когда умер ее отец. Она знала, как все произошло, потому что Райан Телфорд поделился с ней всеми подробностями.
Ее отец, по давно уже установившейся традиции, отпускал слуг в оплачиваемый отпуск с двадцать второго декабря по Новый год. За десять лет до смерти он вышел из бизнеса, связанного с недвижимостью, и начал новую и, как это ни покажется странным, успешную карьеру, работая дома. Хотя его друзья, ни с кем из которых Гвинет не могла заставить себя встретиться, думали, что с этой работой свободного времени у него больше, на самом деле он не поднимал головы с утра и до вечера. И в рождественские дни предпочитал оставаться один, воспринимал их настоящим праздником, который мог провести с Гвинет, и она получала в свое распоряжение не только четвертый этаж, но и весь особняк, могла не опасаться, что встретит управляющего, служанку или повара.
Единственным гостем, который ожидался в рождественские каникулы, был Дж. Райан Телфорд, уже тогда курировавший коллекции городской библиотеки и принадлежащего ей музея искусств, расположенного через улицу. Не один год куратор сотрудничал с отцом Гвинет в составлении каталога и оценке принадлежащих ему редких первых изданий книг и произведений искусства, малая часть которых хранилась в доме, а большая – на складе с климат-контролем. Ближе к вечеру двадцать второго декабря Телфорда ждали с годовым отчетом. Он принес не только отчет, но и пакет со свежими пшеничными лепешками из лучшей пекарни, а еще – баночку меда.
Время от времени отец Гвинет говорил о том, чтобы подарить немалую часть коллекции музею, и недавно пришел к выводу, что время практически пришло. Телфорд давно опасался, что совершенные им кражи ключевых экспонатов в конце концов раскроются, и понимал, что роковой для него момент может наступить со дня на день.
Два предыдущих года, чтобы снискать расположение отца Гвинет, Телфорд делал вид, что разделяет его увлечение экзотическими видами меда, выучил профессиональный жаргон пчеловодов и медоваров. В разговоре несколькими днями раньше до прибытия в дом отца Гвинет с твердым намерением убить последнего всячески расхваливал экзотический кремовый мед, который вроде бы купил во время поездки в Италию, хотя и не упоминал растение, с которого пчелы собирали нектар. Придя в дом отца Гвинет под вечер двадцать второго декабря, он презентовал хозяину баночку расхваленной амброзии, с которой снял этикетку. А потом, шутки ради, предложил тому определить, что это за мед.
Они сразу пошли на кухню, где отец Гвинет открыл баночку с медом, глубоко вдохнул его аромат, поставил на стол тарелки, ножи и чашки и принялся заваривать чай. Телфорд в это время надорвал пакет с лепешками и поставил в центр стола. Лепешки посыпались из него, словно из рога изобилия. Ранее он разломил одну лепешку пополам, смазал доброкачественным медом и сложил намазанные половинки. Теперь положил к себе на тарелку, словно проделал все это только что. И нож повертел в принесенной им баночке меда, хотя есть его не собирался. Когда отец Гвинет вернулся к столу с чайником, куратор сидел с таким видом, будто приготовился к трапезе.
Все части олеандра очень ядовиты, включая нектар, и симптомы отравления проявляются через минуту или две после попадания яда в организм.
Отец Гвинет намазал кремовый мед на лепешку, с удовольствием съел половину, пытаясь определить экзотический вкус, уставился на вторую половину, и внезапно его прошиб пот. Лицо побледнело, губы посерели, он выронил лепешку, прижал руку к груди. Со звуком, какие издает ребенок, поперхнувшийся пюре из овощей, поднялся из-за стола. Поскольку олеандр – кардиостимулятор, сердце отца Гвинет билось с частотой не меньше двухсот ударов в минуту. Отчаянно хватая ртом воздух, он упал на колени, повалился на пол, беспомощно задергался в судорогах.
Телфорд доел свою лепешку, отнес тарелку к раковине, вымыл ее, вытер и поставил на сушку. Вылил чай из своей чашки, вымыл и вытер ее, тоже поставил на сушку.
На полу отец Гвинет уже умер. Перед самой смертью его вырвало. Случись это раньше и будь рвота более обильной, возможно, он бы и выжил. Но мед знаменит болеутоляющим действием, а его сладость способствовала удержанию ядовитой массы в желудке.
