Он вдавливает мои пальцы в подушечку с чернилами и делает три экземпляра отпечатков пальцев. Ставит меня к стене и вручает табличку. Я, как зомби, выполняю его приказы, в глаза я ему не смотрю. Он не предупреждает меня, что сейчас «вылетит птичка», и теперь я понимаю, почему на всех фотографиях преступники выглядят так, будто их застали врасплох.
Когда глаза привыкают к свету после вспышки фотокамеры, я вижу перед собой женщину-надзирателя. У нее брови срослись на переносице и представляют собой одну сплошную линию, а фигура — как у квотербека в американском футболе. Я иду за ней в комнату размером с чулан с полками, забитыми аккуратно сложенной ярко-оранжевой тюремной спецодеждой. Я вдруг вспоминаю, что тюрьмам в Коннектикуте пришлось продать все свои травянисто-зеленые костюмы, потому что заключенные постоянно сбегали в леса.
Надзирательница протягивает мне штаны и рубашку.
— Раздевайся, — велит она.
«Я должна это сделать, — думаю я, когда слышу, как она надевает резиновые перчатки. — Я должна сделать все, чтобы выбраться отсюда». Поэтому я пытаюсь выбросить из головы все мысли, чтобы она стала пустой, как экран после окончания фильма. Я чувствую, как пальцы надзирательницы ощупывают мне рот, уши, ноздри, влагалище, анальное отверстие. Меня передергивает, когда я думаю о своем сыне.
Когда осмотр заканчивается, надзирательница берет мои вещи, все еще влажные от крови священника, и складывает их в пакеты. Я медленно надеваю спецовку, так сильно перетягивая пояс на талии, что становится трудно дышать. Мои глаза шарят взад-вперед, когда мы идет назад по коридору. Кажется, за мной следят даже стены.
У стола дежурного в передней части тюрьмы женщина-надзиратель останавливается у телефона.
— Ну же, — подгоняет она, — звоните.
У меня есть конституционное право на один личный звонок, но я чувствую на себе тяжелые взгляды окружающих. Беру трубку, взвешиваю ее в руке, поглаживаю ее длинную шею. Я смотрю на трубку так, как будто вижу телефон впервые в жизни.
Они никогда не признаются в том, что слышали, что бы ни достигло их ушей. Я допросила с пристрастием достаточно тюремных надзирателей, когда они выступали в качестве свидетелей, — они ничего не скажут, потому что им придется вернуться и каждый день охранять этих заключенных.
Впервые это мне на пользу.
Я встречаюсь взглядом со стоящей рядом надзирательницей и медленно стряхиваю оцепенение. Набираю номер, жду, пока меня соединят с внешним миром.
— Алло! — отвечает Калеб.
Самое прекрасное слово в английском языке.
— Как Натаниэль?
— Нина? Господи Боже, что ты наделала!
— Как Натаниэль? — повторяю я.
— А как, черт побери, ты думаешь, он себя чувствует? Его мать арестовали за убийство!
Я закрываю глаза.
— Калеб, мне нужно, чтобы ты меня выслушал. Когда увидимся, я тебе все объясню. Ты уже беседовал с полицией?
— Нет…
— И не разговаривай. Пока я в тюрьме, молчи. Меня продержат здесь ночь, а завтра выдвинут обвинение. — На мои глаза наворачиваются слезы. — Нужно, чтобы ты позвонил Фишеру Каррингтону.
— Кому?
— Он адвокат. Он единственный, кто может вытянуть меня отсюда. Делай что хочешь, но уговори его защищать меня.
— А что мне сказать Натаниэлю?
Я делаю глубокий вдох.
— Что со мной все в порядке, завтра я буду дома.
Калеб злится, я чувствую это по повисшему молчанию.
— Почему я должен выполнять твои просьбы после того, как ты так с нами поступила?
— Если хочешь, чтобы это «мы» осталось, сделай то, о чем я прошу.
Когда Калеб вешает трубку, я продолжаю прижимать телефон к уху, делая вид, что еще не закончила разговор. Потом кладу трубку на место, оборачиваюсь и смотрю на надзирательницу, которая ждет, чтобы отвести меня в камеру.
— Я должна была так поступить, — объясняю я. — Он не понимает. А я не могу заставить его понять. Вы бы тоже так сделали, правда? Если бы это был ваш ребенок, разве вы поступили бы по-другому?
Я вожу глазами по сторонам, ни на чем не останавливая взгляд, и грызу ноготь, пока кутикула не начинает кровоточить.
Я разыгрываю из себя сумасшедшую, потому что именно такой хочу предстать в их глазах.
Я нисколько не удивляюсь, когда меня ведут к одиночным камерам. Во-первых, за только что поступившими заключенными ведется постоянное наблюдение, чтобы исключить случаи самоубийства, а во-вторых, я лично засадила за решетку половину здешних обитательниц. Надзирательница с грохотом захлопывает за мною дверь. Это мой новый мир: почти два на два с половиной метра, металлическая койка, грязный матрас, толчок.
Надзирательница уходит, и впервые за день я решаюсь раскрыться. Я убила человека. Я подошла вплотную к его лживой физиономии и выпустила в нее четыре пули. Воспоминания какие-то обрывочные — щелчок спускового крючка, когда уже нет пути назад, и грохот выстрела; дерганье руки назад при отдаче, как будто пистолет попытался (только слишком поздно) сам себя остановить.
Его теплая кровь брызнула мне на рубашку.
Боже, я убила человека… И поступила правильно… Я сделала это ради Натаниэля, но все равно я убила.
Руки начинают трястись, и на сей раз это не игра. Одно дело — разыгрывать из себя сумасшедшую для свидетелей, которых вызовут в суд давать против меня показания, и совершенно другое — покопаться в собственных мыслях и осознать, на что я в конечном итоге способна. Отец Шишинский не будет в воскресенье проводить службу. Не выпьет на ночь чашечку чая, не помолится перед сном. Я убила священника, которого даже не отпели перед смертью, и я последую за ним в ад.
Я подтягиваю коленки, упираюсь в них подбородком. Я мерзну в этом душном тюремном мешке.
— Ты в порядке, подруга?
Голос раздается из противоположного конца коридора, из второй одиночной камеры. Кто бы ни наблюдал оттуда за мной, она оставалась в тени. Я чувствую, как пылают мои щеки, поднимаю глаза и вижу высокую чернокожую женщину; тюремную рубашку она завязала узлом на животе, ногти на ногах выкрашены оранжевым лаком в тон тюремной робе.
— Меня зовут Адриенна, и я отлично умею слушать. У меня здесь мало собеседников.
Неужели она думает, что я попадусь в эти сети? Осведомителей в тюрьме столько же, сколько и невинно осужденных, мне не следует об этом забывать — я слушала и тех, и других. Я открываю рот, чтобы сказать ей это, но, присмотревшись повнимательнее, понимаю, что ошиблась. Длинные ноги, рельефный живот, вены на внутренней поверхности рук — Адриенна вовсе не женщина.
— Твои тайны умрут вместе со мной, — обещает трансвестит.
Я пристально разглядываю ее — его? — внушительную грудь.
