— Если прикинуть, у кого из нас шанс больше? — спрашивает он.
Я совершенно искренне не могу ответить.
— Вы спятили… Это все равно что я взялся бы писать картины ногами.
— А вот тут, вы удивитесь, но такое уже было. Есть даже слепые, которые пишут маслом, я не шучу.
— Да?
— Совершенно точно.
Я прокачиваю во всех направлениях.
— До десяти очков, прямая игра, без бортов. Это будет самая уродская партия в мире, вы правы. Только не думаю, что это поможет решить наши проблемы.
— Да нет же. Вот увидите. Даю руку на отсечение…
* * *
Он сел за руль, не спрашивая, куда мы направляемся. Мы приехали на улицу Звезды, я взглянул наверх, на балкон. Я предупредил их, что мы приедем, ничего не объясняя. Анджело поджидает на балконе. Когда я вышел из машины, он подал мне знак. Я сказал, что приехал играть, и Рене не стал ни о чем спрашивать. Линнель совершенно спокоен. Линнелю наплевать на все, лишь бы иметь возможность писать. Лишь бы Элен безмятежно доживала свои дни, лишь бы ее воспоминания остались незапятнанными, лишь бы ей не пришлось снова столкнуться с ужасом. Но я-то почему иду на этот поединок? Он сумел пробудить во мне нечто. Вот и всё. Да, это будет самая уродская партия в мире, неуч против калеки, у каждого свой изъян. Гнусный компромисс. Убогая справедливость. Это уродство нравится мне; может быть, проявив такое неуважение к зеленому сукну, я докажу, что отныне оно и правда потеряло для меня свой блеск, что я смогу и дальше попирать его без зазрения совести. Мне не суждено больше ощущать совершенство, сокрытое в кончиках моих пальцев, так не хватит ли предаваться священной скорби? Пора привыкать жить без фантомных болей и фантомных воспоминаний — раз и навсегда.
А еще я хочу выиграть, и это хуже всего. Остальное — ерунда.
— Красивое место, — говорит он, входя в зал. — Есть тут некий жуликоватый шик. Прекрасная организация пространства. Розовый свет на зеленом фоне.
Рене закрыт ставни и все двери, даже нижнюю. Он не пытается понять. Он, как и Бенуа, и Анджело, хочет снова увидеть, как я берусь за деревянное копье. Шары расставлены снова на столе номер два. Линнель получает свой кий. Я выбираю свой на общей стойке — в такой ситуации любой подойдет.
— Принцип такой: бьешь по белому шару так, чтобы он ударил по двум другим. Вот и всё.
— Ой-ой-ой… Когда суть игры укладывается в одну фразу, становится просто страшно. Сколько нужно лет, чтобы научиться удару? Я имею в виду — правильному удару.
— Это зависит от удара. Для некоторых хватает десяти минут, а на некоторые уходит пять лет. Вот, посмотрите.
Я оборачиваюсь к Анджело.
— Покажи нам «бутылочку».
— А?.. Ну, я дольго не делаль это…
— Не строй из себя красну девицу. Покажи ему — и нам тоже.
Я знаю, что долго уламывать его не придется. Он обожает это делать, особенно когда его упрашивают. Линнель смотрит, как он ставит на сукно пивную бутылку, строго посередине стола, и кладет на горлышко красный шар. Затем устанавливает один белый шар — биток — напротив бутылки, а другой — в углу стола. Он направляет конец кия вниз, абсолютно перпендикулярно поверхности стола. Замирает на секунду, а затем резко ударяет по битку. Под воздействием этого удара шар начинает вращаться вокруг своей оси и в какую-то долю секунды взбирается вверх по бутылке, сталкивает с горлышка красный шар, снова падает на стол и, откатившись, ударяется о другой белый, в углу.
В этих стенах такое умеет проделывать один итальяшка.
Линнель в изумлении смотрит на Анджело, как на какое-то порождение дьявола.
— Вы издеваетесь надо мной… Тут что-то не так… Вы уже приглашали сюда физиков? Надо подвергнуть это научному контролю.
— Вот еще! Я не криса для опыт!
— Эй вы, художник! Вы, кажется, хотели играть в бильярд? Не бойтесь, на такие штуки я больше не способен. Силы равны. Рене! Покажи ему, как держать кий…
Пока хозяин заведения вдалбливает ему основные приемы, я беру свой. Главная задача — сделать так, чтобы он держался по возможности прямо. Я насыпаю немного талька в локтевой сгиб правой руки и зажимаю там кий, но не сильно, а так, чтобы он мог скользить туда-сюда. Для каждого удара мне приходится укладываться на стол чуть ли не с ногами. Положение неудобное и некрасивое, совершенно несвойственное для бильярда. Удары получаются гораздо короче, чем обычно, чтобы придать шару верное направление, я вынужден бить сильнее. Раскорячившись на полусогнутых ногах, я распластываюсь на столе, но что-то все же получается. Во всяком случае достаточно, чтобы играть такую партию. Бенуа, стоя рядом со мной, отводит глаза. Знаю, зрелище не из приятных… Теперь-то он, наверное, понимает, почему я так сдержанно отнесся к идее возвращения в игру.
Линнель нерешительно подходит к столу, держа кий, как шпагу.
— Прежде чем начать, я бы хотел принять кое-какие меры предосторожности на будущее. Все просто: вы подпишете мне при свидетелях бумагу, мои друзья будут держать ее наготове в течение недели. Если я выигрываю партию, вы через пятнадцать минут сдаетесь полиции. Не волнуйтесь, во избежание недоразумений, мы с друзьями вас проводим. Если я проигрываю, то сам иду к Дельмасу и неделю молчу как рыба — пока вы не обустроите старушку. Опаздывать не советую.
— Все равно долго сидеть мне не придется.
— Да? Все так говорят, а потом получают еще лет пять сверх срока.
— У меня не так. Посмотрите, что было с Таможенником Руссо. Был такой наивный художник, Таможенник. В 1900–1907 году, что-то около того, он доверился одному мошеннику и сел сам. Он так гордился своим талантом и своими картинами, что непременно захотел показать их тюремщикам и начальнику тюрьмы. И его немедленно освободили как невменяемого.
— Да ну?!
— Ну да.
— Желаю вам того же. По части невменяемости у вас есть все шансы. Партия до десяти очков, не больше. Каждое заработанное очко дает право на очередной удар. И не забывайте про ставку. Начинайте.
Рене подходит к столу, Анджело с мелком в руке остается у доски. Бенуа так и не решается смотреть на это безобразие и потихоньку смывается на балкон. Линнеля немного потряхивает, он признается, что совершенно растерян.
— Согните немного колени, вес тела должен распределяться равномерно на обе ноги, — бросает ему Рене.
Он бьет и с ходу промазывает: кий соскальзывает с шара и проходится по сукну, чуть не прорвав его. Я, скрючившись над шарами, проделываю практически то же самое.
— Вы думаете, имеет смысл продолжать? — спрашивает Линнель.
— Более чем.
Четверть часа спустя никакого видимого улучшения не наблюдается. У нас все еще по нулям. Я чувствую себя похожим на тех стариков, которые силятся шагать, как в молодости. Подумав какое-то время. Линнель вдруг бьет по шару. Удар простой — пусть, оба прицельных шара чуть не слиплись один с другим. Его биток худо-бедно катится в их направлении и тихонько касается обоих. Очко заработано, пусть без особого труда, но это — первое очко, и в этом его преимущество. Он радостно вскрикивает и в следующем ударе мажет: Рене подходит ближе и заглядывает мне в глаза. Стоящий в отдалении Бенуа поворачивает в темноте голову в нашу сторону. Анджело вписывает в колонку Линнеля цифру «один». Я сразу же зарабатываю столько же.
