Я слышу, как что-то внутри щелкает, и в тот миг, когда замок открывается, мне неожиданно приходит в голову, что это сочетание цифр — не просто случайный ряд, но еще и дата, и задаюсь вопросом: что же такое произошло в тот год, чтобы Асканио именно его выбрал ключом?
И в то же мгновенье, сняв замок и раскрыв книгу, я все понимаю.
14
Разумеется, я видел их раньше. Из тех, кто занят таким делом, как мы, почти все видели их хоть раз, хоть мельком. Впрочем, своего экземпляра у нас не было: они быстро переходили из одних богатых рук в другие, а когда вышел закон, то мгновенно исчезли, словно тараканы, забившиеся под камень. Папский цензор, кардинал Джиберти, и его подручные хорошо поработали. Ходили слухи, будто он сложил костер во дворе Ватикана и сжег их, как тридцать лет назад Савонарола жег во Флоренции предметы роскоши. Не прошло и года после запрета, но во всем Риме было уже не сыскать ни экземпляра. Во всяком случае, я не слышал ни об одном.
Позже появились чьи-то гравюры на дереве, копировавшие их, но четкие линии рисунка Романо при этом размылись, его штриховка загрязнилась, и стало трудно разобрать, что же в действительности изображено. Но оригинальные гравюры были ясны, как утренний свет, ибо рука Маркантонио Рай-монди, гравера по медным доскам, славилась по всему городу своей твердостью. А если он был лучшим римским гравером, то Джулио Романо был лучшим римским рисовальщиком, ибо, хоть ему и недоставало легкости и обаяния его учителя Рафаэля, человеческое тело он постиг в совершенстве, словно исследовал каждый мускул изнутри, а позы, в которых он изображал свои фигуры, свидетельствовали и о нашей страсти к живописной драме, и о его собственном веселом умении выкручивать человеческое тело и изучать его формы.
Стоит напомнить, что до появления этих гравюр мы, римляне, отнюдь не были невинны или чужды эротическим темам в искусстве. Стены богатых домов были населены многочисленными пышнотелыми нимфами, убегавшими от сатиров; нередко можно было увидеть и лишившуюся чувств Леду, над которой бились огромные крылья Зевса-лебедя, а еще ходили слухи, будто бы во дворце Киджи хранится древнеримская статуя, изображающая сатира, в приапическом возбуждении устремившегося к мальчику. А любители женского тела могли в изобилии найти нагих Венер — они или стыдливо разглядывали в ручном зеркальце свои безупречные отражения, или лежали и смотрели вдаль, не ведая, что их пожирают глазами. И хоть желание они вызывали вполне живое, предмет его восходил к временам давно прошедшим, нагота была облечена в покров мифологии, ценителями которой оставались лишь люди образованные, с утонченным вкусом. И сколь бы откровенной ни была сама плоть, художники всегда оставляли место воображению. Заключение, кульминация, соитие неизменно отсутствовали.
Пока не появился Джулио Романо.
Мой бедный иудей с печальными глазами! Много ли ему времени понадобилось, чтобы все понять? Раскрылась ли книга где-нибудь посередине, или он старательно начал листать с самого начала? Никакого Петрарки внутри не оказалось, хотя по первой странице этого можно было не понять. Короткое заглавие — единственное слово: «Позиции». Быть может, он счел, что речь идет о философии или даже о богословских прениях. А любопытство, которому дал пищу наш последний разговор, должно быть, подстегнуло его и заставило перевернуть страницу. И что же он обнаружил, перевернув ее? А следующую?
Позиции: шестнадцать изображений шестнадцати пар в шестнадцати позах блуда. В тумане на мосту трудно разглядеть все подробности, но я листаю страницы, и память приходит на помощь зрению. В этом-то и заключалась сила гравюр: раз увидев, их невозможно было забыть. Каждая сцена была откровенной, выразительной и даже акробатической. Интерьеры отсылали к классической древности — где колонна, где струящиеся складки, — но люди, истово предававшиеся любовным утехам, выглядели вполне современными. На некоторых картинках любовники лежали сплетенными на постелях, на одной — женщина опиралась на подушки, разложенные на полу, ягодицы ее были высоко приподняты, на другой — женщина опускалась на мужчину, словно садясь на стул, другая балансировала на одной ноге, вводя в себя мужской уд, а один мужчина кружил женщину, насадив ее на себя, как на вертел. Любовники с телосложением богов и богинь и с воображением блудников и блудниц; мужчины в момент последних содроганий, пышная обнаженная женская плоть. И все влюбленные, порабощенные вожделением.
Мне снова вспоминается яростное возмущение гнавшего меня вон еврея. Что прочел я в его глазах? Омерзение, отравленное вожделением? Оскорбленное возбуждение. Что ж, он не одинок. Большинство мужчин, начав смотреть, уже не могут остановиться, хотя мне встречались чувствительные натуры, у которых разбуженная этими картинками похоть смешивалась с отвращением к самим себе.
Тем, кому были знакомы работы Джулио Романо, трудно было бы разыгрывать удивление. Его пристрастие к любовным играм и к их воспроизведению в живописи было хорошо известно. В том числе — Папе Клименту VII, одному из его главных покровителей. Климент происходил из рода Медичи, знаменитого своим интересом к эротике. Его дядя, Лоренцо Великолепный, написал малоприличный сонет, восхвалявший радости содомии в супружестве; сам же Папа любил картины, возбуждавшие похоть, не меньше других прелатов. И хорошо за них платил. Правда, людская молва, с быстротой пожара разлетевшаяся по Риму после появления гравюр, шептала, что вначале Джулио нарисовал любовные парочки прямо на стенах Ватиканского дворца — в отместку за то, что Папа не расплатился с ним вовремя за готовую работу.
И все же, даже если Климента несколько и раздосадовало появление непристойных фигур на стенах его дворца, то, разумеется, он никак не ожидал, что проснется однажды утром и обнаружит, что выполненные по этим рисункам гравюры Маркантонио переходят из рук в руки по немалой цене. А среди их владельцев, разумеется, были и члены курии. Как только эти гравюры вышли в свет, все римское общество только о них и говорило. Они чудо как помогли куртизанкам. Моя госпожа была вне себя от возбуждения, она пыталась опознать своих соперниц — или по особому браслету на запястье, или по кудрявой, как у Горгоны Медузы, голове, или по прическе. Нередко клиенты приходили с экземплярами гравюр под плащом: то были и распутники, которым нравилось сначала представить себе что-то, прежде чем проделать, и робкие мужчины, которым давно хотелось того, о чем они не осмеливались говорить вслух. Изображения, воспламенявшие фантазию молодых людей, равным образом заставляли лучше работать орудия стариков. Некоторое время все римляне были заняты исключительно постельными баталиями.
Но когда скандал разгорелся в полную силу, нашлись люди вроде меня, кого политика занимала не меньше, чем удовольствия, и кто понял, что мы подлетели чересчур близко к солнцу. Справедливости ради надо заметить, что для Джиберти, папского цензора с вечно кислым выражением лица, настали опасные времена. Половина Германии полыхала, охваченная мятежом и ересью, тамошние печатные станки работали день и ночь, извергая хулу на Рим и представляя нашего Святейшего отца в образе антихриста или в виде бесовской блудни, правящей градом Содомом. Момент был не таков, чтобы смотреть сквозь пальцы на пропаганду, выгодную врагам папского престола.
