были работники полиции, зато не такие скаредные, как первая группа. Полазив по Москве и Загорску, они улетели в Ташкент.
В Ташкенте было тепло и грустно, потому что Людка хотела и не могла позвонить домой: она знала, что Саша уже улетел, и не знала, что теперь будет и как все переменится в ее жизни. Она думала об этом целый день, и на экскурсии французы говорили, что эта славянская грусть ей очень к лицу, особенно часто говорил один, который жил в маленьком городке Лярокебру, работал в полиции, и звали его Антуан. Он был очень приятный, интеллигентный мужчина и никогда не кричал, что вот у вас тут все плохо или все хорошо, а просто говорил иногда: «Я знаю все ужасающие пороки нашей собственной системы, но мне показалось, что у вас в магазинах почти нет красивой обуви, действительно ли это так, как мне показалось? Впрочем, вы можете не отвечать, я вижу сам, а для вас такой ответ может быть чреват какими-либо осложнениями…» Еще он ей рассказывал про эту красивую местность, в которой он жил, про замок, и кафедральный собор, и свой маленький домик, который он купил уже после развода и в котором теперь жил один. Впрочем, после тяжелого дня Людке чаще всего не хотелось разговаривать по-французски, и тогда она запиралась у себя в номере, не отвечала на звонки или просто вешала трубку, когда деловые мужчины оттуда просили ее спуститься вниз для разговоров, так что они, очистив совесть звонком, уходили пить пиво или кок-чай (Людка подумала однажды, что они потом пишут, наверное, в своих отчетах, что она все-таки пришла, сообщила им массу ценных сведений, а они, в свою очередь, проинструктировали ее особо — ведь, в конце концов, им, как и ей, надо было только оправдать свое жалованье, уклоняясь от работы всегда, когда это возможно).
Как-то вечером к ней вдруг нагрянул тот самый бухарский туз Абдул Кебабович (как уж он разузнал? — прислал коридорную сообщить, что он здесь, и передать заодно ящик шампанского, которое Людка потом раздарила своим полицейским). Вслед за ящиком явился он сам, и Людка даже рада была отвлечься немного, так что они здорово напились; точней, она напилась, а он получил свое, чего хотел, — она толком и не могла вспомнить, что же там было, — при этом он повторил свое предложение насчет устройства ее в Бухаре — и даже работу обещал в «Интуристе», даже квартиру (Он сказал «секция» будет в новом доме — все, все будет! «Все будет, пока не надоем, — подумала Людка. — На месяц, на два…»).
Назавтра он улетел, и она была этому рада, но тоска ее была теперь еще злей вечерами, она все думала о том, что будет с нею, пыталась призвать себе на помощь былую свою бездумную лихость: а, будь что будет! Можно и в Бухару, можно и за Рустамчика замуж, можно и во Францию — утешать Жильбера в его борьбе за правильное мировоззрение… Однако лихость ей не давалась, и Сашка с его проблемами, с этим страшным, что он задумал, все не шел из головы. Она заглянула как-то вечером в бар, где были ее французы, а также немцы и даже поляки, однако ей не стало там веселей, все ее раздражало — что мужики такие все пьяные, и веселые, и ржут, и все такие бодряки — чему они радуются? Вернувшись в номер, она думала, отчего так раздражало их веселье? Да оттого, что Саше было не весело, — он мучил себя проблемами этого мира, безысходностью своего творчества, своей честностью и поэзией — вот поэтому он и был другой, чем бухарский туз, чем краснолицые здоровяки из холла гостиницы, чем ее полицейские, чем немцы и чем Жильбер тоже, потому что она нисколько не могла понять Жильберовых проблем, ей казалось, что они все от жиру, все от хорошей жизни, а Сашины были все же понятнее, хотя она еще и не отличала плохие стихи от хороших…
Очень скоро она и вовсе перестала думать о себе и теперь думала только о нем — как он там, ведь у него ни души там знакомой, и язык он знает совсем-совсем плохо — в институте учил английский, а когда они познакомились, то первые два месяца — еще французский, много ли научился, а ведь итальянского-то он и вовсе не знает…
Саша приснился ей в первую же ташкентскую ночь и еще раз приснился однажды днем, в жару, когда она уснула с открытой балконной дверью, — ей снилось, что это заграница, кажется Нью-Йорк, кругом ревут машины, а с улицы слышен голос Саши, он пытается докричаться к ней на сто сорок пятый этаж. В тот вечер она решила поговорить втихаря с Антуаном — она еще даже не знала толком, о чем говорить, но не могла же она только сидеть сложа руки в этом ужасе ожидания. Она решила, что надо как-то помогать Саше, потому что не чужой человек гибнет вдали от всех, от дому. Она сказала Антуану, что, может быть, там, во Франции, к нему обратится один русский и нельзя ли ему будет как-нибудь помочь, ну хоть чем-нибудь… Она запнулась, подумала, чем же, потом добавила все, что могла придумать на опыте этой жизни: с работой, с пропиской, с жильем, может, денег немного понадобится, так он отдаст, он человек порядочный, он здесь у нас был молодой поэт, пользовался доверием, уже почти кандидат наук по стихам про это… ну, в общем по стихам. Она надеялась, что Антуан при его-то к ней отношении — он уже как-то раз, утром, почти добрался до нее, когда будил, и видно, что не терял надежды добраться, — она ждала, что он сразу скажет: «Ну конечно, если он обратится, все, что будет можно…» Не тут-то было — он сразу стал что-то мямлить, что у него очень сложные отношения с бывшей женой и какие-то трения по службе, кроме того, им всем как работникам МВД, то есть Министэр д'интериёр, вообще не рекомендованы сношения с иностранцами, а тот факт, что этот человек перебежчик, а следовательно, личность с обеих сторон подозрительная, то при нынешних вполне благополучных отношениях между СССР и Францией…
От этого его испуга, от безысходности его бормотания про бывшую жену, про то, что у него еще и за домик не все выплачено, ей стало еще страшней за Сашу — как он сможет в том мире, если он и в этом-то не больно
