да.
– Как ты себя чувствуешь? – доктор Воздвиженский с тревогой вглядывался в лицо Марата.
– Пока нормалек, – и Марат прямиком потопал в палату к Агнии.
Филипп смирился. В конце концов, состояние пациентки не ухудшается после таких визитов. И не надо тут самодурствовать: не пущу, не положено…
Ситуация под контролем. Над другой ситуацией контроль потерян. Полностью! Марат все же побывал с камнем в месте силы. И сейчас Филиппу казалось, что так, и только так должно было случиться. С чего доктор Воздвиженский решил, что Марат с камнем в кармане не покатит на Соловки? Это вообще на Марата похоже? Осмотрительные такие поступки, осторожные, в стиле Кузьмина? Поганенько стало на душе – получилось, что Филипп сам себя обманывал, давая Марату камень, при этом веря, что опасного эксперимента не будет. Доктор Воздвиженский просто закрыл глаза и отправил друга в ад. В возможный ад. Ничего себе доктор!
Филипп сидел в ординаторской, обхватил голову руками – в полном отчаянии. Ругал себя на чем свет стоит. Самыми последними словами.
– Я так и знал, – сказал Марат, застав эту картину. – Фил, ты теперь будешь страдать страдальчески.
Филипп поднял голову, посмотрел затравленно.
– Фил, что ты прямо в самом деле? Ща Зойку позову, пусть вколет тебе в задницу. Что вы там психам колете? Чтобы в себя пришли? Если бы я знал, что ты так расстроишься… Все, проехали. Что сделано – то сделано. И ты тут совершенно ни при чем! Это было мое решение, и только мое!
– Я должен был предусмотреть, – лепетал Филипп, – нельзя было тебе камень отдавать… И вообще – посвящать во все это…
– Не все в нашей власти! – с сожалением заметил Кузьмин. – Мне тоже судьба Агнии небезразлична. Я тоже хочу ей помочь – по мере сил. А потом, ничего не случилось. Я не заболел. Это даже плохо отчасти – наши с тобой расчеты не были верными. Чего-то мы не учли. Думаем дальше. И, Фил, ты давай прекращай это. А то я с тобой в разведку не пойду. Паникеров с пораженческими настроениями, знаешь, на месте обычно пристреливают. И правильно делают! Давай-ка, соберись. Хорэ порожняки гонять. Изучай лучше, вон, добычу.
Бумаги в чемоданах были свалены кое-как: письма, театральные программки, фотографии, листки из отрывного календаря с надписями, темы лекций, бесконечные ряды формул, открытки, бирка из роддома – «2 кг 800 г» – дочкина, видимо… Хотела бы Евдокия Носова, чтобы кто-то чужой копался в этом ее хранилище? Вряд ли. Никогда Филипп не поймет, почему эта женщина сорвала листок календаря 22 августа 1930 года и хранила его до самой смерти.
– Филипп Алексеевич, – позвала Зоя, – буйного привезли – Тихона Задорожного.
Филипп отложил пожелтевшие листки, вздохнул с облегчением. Муха билась в стекло. Филипп сгреб ее в кулак, открыл форточку – выбросил жужжащую.
В ординаторскую влетела растрепанная дородная дама в ярко-оранжевом сарафане и с порога завопила низким голосом, почти басом:
– Доктор! Ему вечером на сцену. Он к шести часам должен быть в порядке.
Филипп вопросительно посмотрел на медсестру.
Зоины губы сложились в еле слышное слово:
– Жена.
Буйным оказался актер местного театра Тихон Задорожный, мужчина средних лет. Выглядел он совершенно спокойным, смирно сидел на кровати в палате, аккуратно сложив руки на коленках, смотрел в одну точку.
– Почему буйный-то? – тихо спросил Филипп у Зои.
– Не первый раз он у нас, увидите.
– Тихон Тихонович, – позвал Филипп, – как вы себя чувствуете?
Вместо ответа Тихон Тихонович встал и с пафосом, умело акцентируя детали монолога, продекларировал:
– Не страшно ль, что актер проезжий этот В фантазии для сочиненных чувств, Так подчинил мечте свое сознанье, Что сходит кровь со щек его, глаза Туманят слезы, замирает голос, И облик каждой складкой говорит, Что он живет! А для чего в итоге? Из-за Гекубы! Что он Гекубе? Что ему Гекуба?
Тихон Тихонович подошел вплотную к Филиппу, похлопал доктора по плечу.
– Тихон Тихонович, вы не волнуйтесь так, – мягко сказал Филипп, – мы с вами сейчас во всем разберемся. Что вас беспокоит?
Задорожный смерил доктора надменным взглядом, тряхнул головой, отошел как можно дальше и продолжил с выражением, сопровождая каждое слово выразительными жестами, настойчиво педалируя значимые слова текста.
– А он рыдает. —
Задорожный заслонился руками, плечи его содрогались. Когда Тихон Тихонович, наконец, открыл лицо, в глазах актера стояли слезы. —
Что б он натворил, Будь у него такой же повод к мести, Как у меня? Он сцену б утопил В потоке слез, и оглушил бы речью, И свел бы виноватого с ума, Потряс бы правого, смутил невежду И изумил бы зрение и слух. А я, Тупой и жалкий выродок, —
Задорожный нанес себе несколько интенсивных ударов в грудь, —
слоняюсь В сонливой лени и ни о себе Не заикнусь, ни пальцем не ударю Для короля, чью жизнь и власть смели Так подло. Что ж, я трус?..[18]
Тихон Тихонович замолчал, обвел присутствующих испепеляющим взглядом, сел на кровать, снова смиренно положил руки на колени и замер.
Жена Задорожного плакала, громко сморкаясь в платок.
– Пойдемте, – Филипп взял ее за локоть и вывел из палаты. – Лина Игоревна? Я его не смогу к вечеру отпустить. Если ему сейчас вколоть успокаивающие – он точно к
