Я могу надеть чужое пальто, позаимствовать у другого его остроумие, предать чужую веру или подсыпать яд кому-нибудь в кофе – и все это без малейшей лжи. Ни одного английского школьника не учат говорить правду по той простой причине, что его никогда не учат хотеть правды. С самого начала его учат совершенно не заботиться о том, является ли факт фактом; его учат заботиться только о том, можно ли использовать этот факт в свою пользу во время «игры». Он принимает сторону в дискуссионном клубе и доказывает, следовало ли убивать Карла I, с тем же торжественным и помпезным легкомыслием, с каким он принимает сторону одной из команд в крикете, чтобы поспорить, кто победит, Регби или Вестминстер. Ему не дают получить абстрактное представление об истине, о том, что исход матча – это вопрос будущего, но казнь Карла I – это случившийся факт. На всеобщих выборах он представляет либералов или тори точно так же, как он представляет Оксфорд или Кембридж на соревнованиях по гребле. Он знает, что спорт имеет дело с неизвестным, но он даже не подозревает, что политика должна иметь дело с известным. Если кто-то усомнится в очевидном утверждении, что частные школы определенно препятствуют любви к истине, вот факт, который, я думаю, поможет это доказать. Англия – страна партийной системы, и ею всегда руководили в основном выпускники частных школ. Найдется ли кто-нибудь за пределами Хэнуэлла[172], кто станет оспаривать факт, что партийная система, какими бы ни были ее плюсы и минусы, была создана людьми, не особенно любящими правду?
Лицемерно само по себе и довольство, с каким англичане принимают этот факт. Если человек действительно говорит правду, то прежде всего он назовет лжецом самого себя. Давид[173] поспешно, значит, правдиво сказал, что все люди лжецы. Впоследствии, в каком-то неторопливом официальном объяснении, он уточнил, что, по крайней мере, цари Израиля говорили правду. Когда лорд Керзон[174] был вице-королем, он прочитал индусам моральную лекцию об их известном безразличии к честности, фактам и интеллектуальной чести. Многие с негодованием обсуждали, заслуживают ли восточные люди такого упрека, действительно ли индусам следовало получить такое суровое порицание. Похоже, никто не спрашивал, а я осмелюсь спросить: имеет ли право лорд Керзон их порицать? Он обычный партийный политик; это значит, что он мог бы принадлежать к любой партии. Будучи таким человеком, он должен был снова и снова, при каждом повороте партийной стратегии, либо обманывать других, либо грубо обманывать себя. Я мало знаю Восток, а то, что знаю, мне мало нравится. Я вполне готов поверить, что, когда лорд Керзон отправился в Индию, он ощутил там атмосферу фальши. Я лишь говорю, что это должна была быть какая-то уже совсем поразительная и удушающая атмосфера, если ему удалось ощутить ее при сравнении с той английской атмосферой, из которой он явился. Английский парламент на самом деле заботится обо всем, кроме правдивости. Ученик частной школы – добрый, смелый, вежливый, чистый, общительный, но, в самом ужасном смысле этого слова, в нем нет правды.
Этот порок неправды в английских частных школах, в английской политической системе и в некоторой степени в английском характере – та слабость, которая неизбежно порождает любопытный урожай суеверий, лживых легенд, очевидных заблуждений, цепляющихся за малодуховное потакание себе. Этих школьных суеверий так много, что я смогу остановиться только на одном из них, которое можно назвать суеверием мыла. Судя по всему, его разделяли постоянно омывающиеся фарисеи, которые во многих отношениях напоминали аристократов из английских государственных школ в их заботе о правилах и традициях клубов, в их наступательном оптимизме в ущерб другим людям и, прежде всего, в их лишенном воображения закоренелом патриотизме вопреки интересам своей страны. Согласно старому человеческому здравому смыслу, омовение – это огромное удовольствие. Вода (применяемая наружно) – прекрасная вещь, как вино, применяемое внутрь. Сибариты купаются в вине, а трезвенники пьют воду, но нас не интересуют эти неистовые исключения. Поскольку мытье доставляет удовольствие, понятно, что богатые люди могут себе это позволить чаще, чем бедные, и пока это признавалось всеми, все было хорошо, и было очень правильно, что богатые люди предлагали бедным ванну, как могли бы предложить любую другую приятную вещь – выпивку или поездку на осле. Но в один ужасный день, где-то в середине девятнадцатого века, кто-то открыл (кто-то довольно обеспеченный) две великие современные истины, что мытье – добродетель для богатых и, следовательно, долг для бедных. Долг – это добродетель, которой человек не может следовать. А добродетель – это обычно долг, который довольно легко соблюдать, как высшим классам легко соблюдать телесную чистоту. В традициях общественной жизни частных школ мыло стали восхвалять просто потому, что оно приятно. Бани представляют как признак распада Римской империи, но те же ванны – признак энергии и омоложения Британской империи. Выдающиеся люди из частных школ, епископы, доны, директора школ и высокопоставленные политики, в хвалебных речах, которые они время от времени произносят перед самими собой, фактически отождествляют физическую чистоту с нравственной. Говорят (если я правильно помню), что школьник чист внутри и снаружи. Как будто не все знают, что святые могут позволить себе быть грязными, а соблазнители должны быть чистыми. Как будто не все знают, что блудница должна быть чистой, потому что ее дело увлекать, а хорошая жена может быть грязной, потому что ее дело – убирать и мыть. Как будто мы не знаем, что всякий раз, когда гром Божий разносится над нами, очень вероятно, что самый простой человек окажется в навозной тележке, а самый утонченный мерзавец – в ванне.
Конечно, есть и другие примеры этой скользкой уловки, которая превращает удовольствия джентльмена в достоинства англосакса. Спорт, как и мыло, вещь замечательная и приятная. Но едва ли вершиной всех человеческих заслуг в мире, где так часто необходимо быть работником и делать свою работу, будет спорт. Позвольте джентльмену поздравить себя с тем, что он не утратил естественной любви к удовольствиям, не утратил детскость, не сделался пресыщенным. Но если человек сохранил детскую радость, то скорее всего сохранил и детскую бездумность, и я не считаю, что мы должны брать пример с маленького мальчика, который говорит, что его долг – играть в прятки, а одна из его семейных добродетелей – ловкость в игре в кошки-мышки.
Еще одно проявление такого лицемерия – олигархическое поощрение организованной благотворительности как противовеса нищенству. Здесь снова, как и в случае с чистотой и спортом, такое отношение было бы
