— Спокойно! Тебе никто не желает зла.
— Я не собирался красть ваши продукты! Только хотел прочесть этикетки. Вы сами вернулись некстати!
— А ну-ка, расскажи нам о Поле и его дяде с тетей!
— Для Поля я сделал то, что нужно.
— Да-да, мы знаем. Дядюшка Люсьен — негодяй. Его жена любит свои скатерки больше, чем людей. Все понятно. Успокойся.
— Вам правда понятно? — спросил он удивленно, перестав вырываться.
— Нас иногда осеняет в период солнечной активности
Не теряя времени, Ингрид обыскивала Нона. Она нашла револьвер и по весу определила, что это всего лишь игрушка, точная имитация из пластмассы.
— Но ты же не собирался их убивать! — воскликнула Лола. — Разве что спустив с лестницы.
— Я никогда никого не убивал, я мстил за людей.
— Поподробнее, дружище. Последние дни дались нам с Ингрид нелегко, и накопившаяся усталость сделала нас раздражительными! Что ты тут делаешь?
— Я всегда жил в больницах.
— Почему?
— Это единственное место, где мне хорошо. И где я полезен.
— Ты всегда был подпольщиком?
— Называйте как хотите. До Святого Фелиция я жил в больнице «Питье». Там было много людей, за которых пришлось мстить.
— Ты стараешься разговорить пострадавшего и если видишь, что дело нечисто, выступаешь в роли заступника?
— Вроде того.
— И говоришь, что никогда не убивал? Дудки, нас не проведешь!
— Это правда!
— Хозяйка «У Люлю» едва не отдала Богу душу, черт тебя побери!
— Я назначил им три дня и две ночи наказания. Потом бы я по-тихому сообщил в полицию, чтобы их освободили.
— Ты хочешь сказать, анонимно.
— Если вам так угодно.
— Мне пришла в голову одна безумная идея. Вот какая. Диего Карли, наверное, рассказывал тебе о бедах, которые причинила ему Алис Бонен? Красивая девушка, которая слишком сильно его любила. Так сильно, что изводила днем и ночью. Вроде того.
— Историю Алис и Диего я знаю как свои пять пальцев.
— Отлично. И что дальше?
— Знаю, потому что они мне ее рассказывали сами. Поочередно. Только тут мстить было не за кого, разве что за всех. На самом деле они оба были несчастны.
— А знаешь, ты мне даже нравишься со своей миной грустного философа. Надеюсь, ты не рассказываешь мне байки.
— И вы тоже.
— Что значит, и я тоже?
— Вы внушаете доверие. И еще вы похожи на человека, у которого большие неприятности. Расскажите мне о них.
— Он и правда ничего не может с собой поделать, — решила Лола. — Антуан и Зигмунд пришли бы в восторг, но это уж как-нибудь в другой раз.
Все кое-как поднялись и поправили одежду. Лола попыталась ладонью разгладить свое новое платье (оно ей определенно очень нравилось). Затем одернула на Ноне пуховик — у него самого ничего не получалось, — и тут ее осенило.
— Ты тут спишь! Пуховик — защита от сырости. Только не говори, что давно живешь в этой клоаке.
— Я уже давно не считаю дни, и мне здесь нравится. По-своему это красивое место.
— Really?[39]— вставила Ингрид.
— Это чрево моего ручного кита. Отсюда я слышу, как бьется сердце больницы и города. И это хорошее убежище. Вы и сами провели тут несколько ночей. Значит, я прав. У вас неприятности.
— Но ты же не думаешь оставаться здесь!
— Я подозреваю, что меня ищет полиция. Мне опять придется переезжать. Жаль, я надеялся, что эта больница будет последней, хотя мне следовало бы догадаться. Есть приметы, которые не обманывают.
— Что за приметы?
— Карма начала портиться, когда пришел тот режиссер. Он хотел снимать мои владения. Дирекция запретила, но было уже слишком поздно. Он ступил ногой в чрево моего кита и осквернил его.
— Святилище, — прошептала Ингрид. — Я понимаю.
— Ты говоришь непонятно, Адам. Что за режиссер?
— Друг парня, который рисует анатомические атласы.
— Друг Эрика Бюффа?
— Так вы знакомы с Эриком? Он великий художник. Он умеет внести жизнь туда, где ее уже нет.
Их прервал звук голосов. Лола сказала, что пора искать выход, сейчас сюда явится жандармерия в лице одного из самых тупых ее представителей.
— Ему не выбраться, Лола. Его нога…
— Это пустяк. Простой вывих. Я в полусне упал в колодце и расшибся…
Послышались глухие удары. Лола представила себе, как Бартельми и его подручный в бежевом плаще ожесточенно сражаются с заржавленной металлической дверью, а Садовый Гном топчется, выкрикивая дурацкие приказы. Дверь поддалась.
— Каждый за себя? Согласны? — спросил Нон умоляюще.
Лола заколебалась, инстинкт полицейского вопреки всему восставал против нарушения закона и преступников, разгуливающих на свободе, пусть даже они добрые мстители. Она едва не начала читать мораль печальному домовому, считавшему, что он живет в чреве кита и слышит пульс города; потом пожала плечами и спросила у него самый быстрый путь к отступлению.
— Направо — прачечная, налево — зона, где сжигают мусор.
— Лучше прачечная.
— Да тут и думать нечего, — добавила Ингрид, убегая.
Они оказались в комнате, полной стиральных машин и сушек. Лола приоткрыла створку двери, осторожно выглянула в узкий коридор, по которому расхаживал некто в форме. Она узнала полицейского Одибера. Шансов проскользнуть незамеченными или выдать себя за кого-то другого — никаких. Пришлось объяснить Ингрид, что им предстоит прятаться, пока полицейская братия не освободит территорию. Осмотревшись, американка заявила, что кроме машин тут ничего нет. Лола заметила, что им вполне подойдет глубокий и вместительный контейнер с грязным бельем.
— Oh, please, Lola, nо!
— Представь себе, что это всего лишь китовые усы. Мы будем там рядом с его зубами, но кит добрый и себе на уме, и он выплюнет нас на волю, как только путь будет свободен. И мы унесемся в сияющие дали. Ну же, Ингрид, помоги мне.
Ухватившись за контейнер, Лола, хоть и с трудом, уже поднимала ногу. Ингрид помогла ей взобраться, и та кое-как перебралась через край, выругавшись по-провансальски. Сжав зубы, Ингрид последовала за ней. Теперь только голова Лолы торчала из грязного белья. Она улыбалась, как здоровенный кот, которого чокнутый волшебник обучил французскому, чтобы рассказать ему старую солдатскую байку. Ингрид попробовала дышать через рот, зажав нос, но при мысли, что миазмы попадут в трахею, вернулась к привычному способу. Она вытянула шею, как лежащий на воде пловец, и попыталась задержать дыхание. И бог знает в который раз мысленно поблагодарила японского друга, обучившего ее восточным техникам расслабления. Это был ее учитель «бонжи». Художник, сделавший ей татуировку с помощью стерильных инструментов, работавший на выметенном татами и угощавший своих клиентов чаем образцовой чистоты. Чудесный человек.
