опирается на разработанную Юргеном Хабермасом концепцию публичной сферы и теорию коммуникативного действия [Habermas 1989; Хабермас 2000]. Внимание к процессу обмена мнениями, направленность на изучение форм и содержания коммуникации, а также связь публичного дебата с общественной эволюцией, отличающие теорию коммуникативного действия Хабермаса, хорошо соотносятся с задачами исследования «публичной немоты» в современном российском обществе. И хотя само понятие публичной сферы является ценностно ориентированным (большинству защитников этой концепции, включая самого Хабермаса, присуще нормативное представление о принципах ее функционирования), разработанные в рамках теории коммуникативного действия категории кажутся релевантными задачам моего анализа.
Для Хабермаса важны культурно обусловленные особенности взаимодействия и коммуникации между людьми, характер публичных собраний и формы участия, которые определяют институциональные функции публичной сферы. Хотя этот подход не рассматривает все аспекты публичной жизни как формы общения, он тем не менее логически предполагает, что, для того чтобы развить способность коллективного политического действия, индивиды должны посещать регулярные публичные собрания или участвовать в постоянной коммуникации (дискуссиях) определенного рода. Участники таких дискуссий должны обладать равными возможностями доступа в публичное пространство и правом возобновления обсуждения без каких-либо запретов на ограничение дискурса («сила лучшего аргумента доминирует над властью социального статуса»), они свободны обсуждать и критиковать любые вопросы [Habermas 1989: 31–41].
Публичная сфера понимается немецким философом через метафору «театра» (как публичное пространство, на котором разыгрываются спектакли общественных дебатов) и метафору «полиса» (как политическая институция, функция которой заключается в артикулировании общих интересов частных индивидов путем постоянно идущей рациональной дискуссии). Публичная сфера развивается через коммуникативную практику участия граждан в публичных дискуссиях по поводу общезначимых проблем. Ее основной рабочий инструмент – убедительный аргумент, ее нормативная модель – делиберативная демократия[121] – опирается на идеал сообщества свободных и равных индивидов, которые образуют публику и в процессе публичных переговоров определяют и регулируют формы совместной жизни [Habermas 1989: 73–88, 141–180]. Ее активность приводит к реализации «публичного интереса» и достижению консенсуса в отношении «общего блага», к изменению, в случае необходимости, имеющихся политических институтов. В результате появления подобного рода публики в обществе формируется автономная публичная сфера, включающая институты делиберативной демократии. Публичная сфера развивается как автономное от государства пространство гражданского соучастия в обсуждении общественно значимых процессов, формировании общественной воли и принятии общественно значимых решений. То есть для возникновения публичной сферы необходима публика в республиканском ее понимании – хорошо информированные и правомочные граждане, способные к самоорганизации ради достижения общих интересов. Здесь прямая отсылка к классическим трактовкам, к смыслам термина Res Publica (подробнее см.: [Хархордин 2009]).
Хотя о публичной сфере и политической культуре постсоветских граждан существует значительная социологическая и политологическая дискуссия, вопрос о практике коллективных обсуждений в современной России освещен крайне скудно и фрагментарно[122]. Свою задачу я вижу в том, чтобы отчасти восполнить этот пробел.
Таким образом, в центре моего внимания находятся опыты публичных дискуссий и коммуникативные навыки вовлеченной в них публики, которые будут рассмотрены ниже на оригинальном эмпирическом материале. Структурно статья состоит из двух взаимосвязанных частей – дескриптивной и аналитической. В первой вниманию читателя представлены типичные для современного российского общества ситуации публичных обсуждений: соседский сход, встречи активистов градозащитных движений и локальных инициативных групп, отчетное собрание правления жилищно-строительного кооператива и общественные слушания по крупному инфраструктурному проекту. Во второй части статьи эти примеры анализируются, выделяются характерные коммуникативные неудачи или деформации[123], а также условия, способствующие преодолению синдрома «публичной немоты».
Примеры общественных дискуссий (2008–2012)
Случай 1: соседский сход
Именно «соседский сход» разбудил у меня интерес к феномену, который впоследствии был обозначен через метафору «публичной немоты». Став случайным участником «соседского схода», я был впечатлен конфликтностью наблюдаемого мной взаимодействия, обилием коммуникативных деформаций, неготовностью собравшихся людей слушать и понимать друг друга.
Итак, летом 2008 года на парадных жилого дома, расположенного в муниципальном образовании «Черная речка», были расклеены объявления: «ХХ числа в 17.00 на детской площадке во дворе состоится соседский сход. Тема – проект устройства „Корейского культурного центра“ в подвальных помещениях дома по адресу Х. Приглашаются все жильцы дома».
На следующий день вечером во дворе сталинской пятиэтажки (около 60 квартир) собирается сначала 7, а потом 10 человек. В основном это женщины: две в возрасте от 20 до 30, четыре – старше 55. Также пришли трое мужчин средних лет. Один из них – с азиатской внешностью в серебристом костюме и темной рубашке без галстука. Это русскоговорящий кореец – организатор «Корейского культурного центра», размещение которого в подвале жилого дома является предметом обсуждения на «сходе». В 17.15 обсуждение начинается с короткой речи «корейца». Он рассказывает, что представляет религиозную (протестантскую) общину, которая хочет помогать петербургским корейцам в изучении родного языка, общаться в рамках диаспоры, знакомиться с культурой и историей Кореи. Для этого создается «Культурный центр», который планируется разместить в подвальном помещении сталинского дома. Возможно, подвал придется немного углубить и перестроить. Недослушав «корейца», старшие женщины начинают высказываться весьма экспрессивно:
– Подвал нельзя углублять, дом просядет.
– А какое у вас право на наш подвал?!
– Нам здесь ваша секта не нужна!
«Кореец» старается снова завладеть вниманием собравшихся и объясняет, что «Культурный центр» лучше магазина, который был в подвале раньше: «не будет погрузки/разгрузки стройматериалов», «во дворе станет меньше шума и грязи». Его, однако, не слушают. Несколько людей говорят одновременно, быстро переходя на повышенные тона. Я пытаюсь вмешаться, призывая соседей дослушать все аргументы представителя «Культурного центра». Но, похоже, никто не готов слушать, все хотят только высказываться. Молодая женщина кричит, что «лучше русские стройтовары, чем корейские сектанты», что «мунисты ей во дворе не нужны»[124]. «Кореец» возражает, напирая на то, что в их случае «ни о каких сектантах речи не идет», что «он представляет протестантскую общину». Параллельно мужчина в спортивном костюме хочет узнать, может ли он тоже учить корейский язык в новом «Культурном центре» или «будут обучать только корейцев?» Одна из пенсионерок пытается увлечь соседок идеей о сборе подписей жителей дома: «Нужно срочно организовать подписи против перестройки подвала! Этого нельзя допускать. Дом поползет!» Мои робкие призывы к собравшимся сначала выслушать аргументы представителя «Культурного центра», а затем последовательно обсудить разные варианты реакции на них снова не приняты во внимание «сходом». Производимый одновременно говорящими людьми шум отражается стенами двора и, нарастая эхом, усиливается. Летает тополиный пух. Так проходит минут пятнадцать[125].
Наконец, одна женщина, лет 50, привлекает общее внимание. Она говорит, что работает нотариусом, поэтому может составить юридически грамотный запрос от имени жильцов в районную администрацию. В ее речи звучит апелляция к закону как мерилу справедливости и как к инструменту: «Мы
