обнаружил, что смотрит в лицо Хека Урса.
— Ага, очнулся? — улыбнулся тот. — Хорошо. Давай помогу сесть. Ты потерял больше ведра крови, тебе нужно поесть, и кок приготовил жратву специально для тебя, дружище. Ушей нет, носа тоже, половины ступни не хватает, кости переломаны — хреново же тебе пришлось.
— Неужто больше ведра?
— Ага, Густ, я сам видел.
Хек Урс влил ложку какого-то варева в рот Густу Хаббу.
Тот поперхнулся, сдерживая рвотный рефлекс, глотнул, потом глотнул еще раз и наконец перевел дух.
Хек Урс одобрительно кивнул и осведомился:
— Ну что, полегчало?
— Угу. Наш кок — поэт, Хек, настоящий поэт.
— Это точно, дружище. Это точно.
Рассеянные, даже разбросанные, будто какой-то мусор, души обнаружили, что они вновь заточены внутри вбитых в дерево железных гвоздей.
— Я же говорил, торговое предприятие было бы лучше, — сказал мастер Балтро.
— Я не готов уйти в забытье, о нет, — прошипел Вивисет. — Как только я вновь сбегу…
— Никуда ты не сбежишь, — вмешался голос, который (не считая голоса жорлига, которого они наслушались уже достаточно, спасибо) не принадлежал ни одному из гвоздей. — В Красную дорогу теперь вливаются мертвые течения. Мы лишились нашего шанса. Навсегда.
— Да кто ты, в конце концов, такой, во имя Худа? — спросила ведьма Дерьюга.
— Я и сам хотел бы это знать.
— Что ж, тогда убирайся, — сказала Дерьюга. — Нам такие не по нраву.
— Торговое предприятие…
— Кто-то кусает мою селезенку! — завопил господин Хум-младший.
В поцарапанной хрустальной линзе неровно покачивался на волнах одинокий «Солнечный локон». Стоявший на носу «Безрассудного мстителя» рослый мужчина медленно опустил подзорную трубу. Повернувшись, он взглянул на одиннадцать своих братьев и двух сестер, среди которых все были выше среднего роста и обладали внушительной мускулатурой — включая женщин, — и улыбнулся:
— Благословенные мои сородичи, они у нас в руках.
Все четырнадцать человек начали готовить оружие — двуручные топоры, двуручные мечи (один даже трехручный, творение крайне тщеславного, но не слишком умного оружейника из города Побора), фальшионы, мотыги, булавы, дубины, цепы, алебарды, а также одну весьма устрашающего вида палку. Блестели доспехи, как им и положено в свете утреннего солнца, на толстые черепа были надеты или, скорее, даже насажены шлемы. У нескольких мужчин, в жилах которых текло чуть больше обычного яггутской крови, блестели посеребренные клыки.
Вокруг них суетилась команда, полностью состоявшая из неупокоенных, которым не требовались ни еда, ни вода. Не нуждались они и в сне, а внизу, в трюме, рычали и ревели, набрасываясь на прутья клеток, громадные изголодавшиеся звери.
Крошка Певун, старший в семье и, соответственно, ее глава, снял с пояса свое оружие о двух концах, на одном из которых находился топор в форме полумесяца, а на другом — усаженная гвоздями булава с красными буквами «САТРЕ» (Крошка не умел правильно писать), и вновь окинул взглядом свой клан.
— Они у нас в руках, — повторил он.
И снова улыбнулся.
Улыбнулись и все Певуны.
Заметив это, один неупокоенный матрос пронзительно закричал.
Аспид в устье реки Блеклой
Узри! — Широко раскинув руки, будто наперекор ветру, повелитель Клыкозуб Коготь Терзающий немного помедлил и бросил взгляд на писаря Грошемила. — Замечаешь, насколько способствует моему красноречию высота, на коей я отважно пребываю? — Его узкое ястребиное лицо помрачнело. — Почему ты не записываешь?
Писарь Грошемил утер повисшую на носу каплю, размял онемевшие пальцы и нацарапал на табличке одно-единственное слово. Здесь, на вершине высокой башни, было столь холодно, что воск на табличке трескался и отслаивался под отполированным костяным наконечником его палочки для письма. Грошемил едва мог разглядеть только что написанное им слово, а от щипавшего в глазах льда становилось еще хуже. Прищурившись от бьющего в лицо ветра, он сгорбился, плотнее запахивая шубу, но мучившая его дрожь не унималась.
Писарь проклинал собственное безумие, приведшее его в Забытый Удел Западного Элингарта. Он проклинал сумасшедшего чародея, на которого теперь работал. Он проклинал эту разваливающуюся крепость и ее шатающуюся башню. Он проклинал лежавший внизу Спендругль, городок в устье реки Блеклой, население которого дрожало от страха под тиранией своего нового повелителя. Он проклинал отвратительную погоду, которая царила на выступающем в океан мысу, почти всегда содрогавшемся под ударами волн с трех сторон, не считая тех редких временных промежутков, когда ветер менял направление на северное, продувая лишенную растительности пустошь, что тянулась вплоть до другого истерзанного штормами океана в шести днях пути отсюда. Он проклинал свою мать и тот день, когда в возрасте семи лет заглянул в комнату сестры и увидел… да что там говорить? Поводов для проклятий существовало множество, и большинство из них были ему знакомы во всех адских подробностях.
Его мечты о богатстве и привилегиях постигла судьба хромого зайца на Волчьей равнине. Ветер давно унес прочь жалкие ошметки: обрывки окровавленной шерсти, клочки белого пуха с перегрызенного горла, тщательно обглоданные осколки костей. Все исчезло без следа, разбросанное по выжженной пустыне его будущего.
Покусывая кончик писчей палочки, Грошемил решил описать все это в своем тайном дневнике. «Хромой заяц на Волчьей равнине. Хороший образ. Да, это как раз я… или мои мечты? Не важно, вряд ли есть хоть какая-то разница». Уж точно не сейчас, когда он съежился на вершине башни, подчиняясь любой прихоти своего повелителя, а прихоти эти, ведает Худ, могли быть по-настоящему безумными.
— Ну что, писарь, записал? Боги, если бы я знал, что ты настолько медлителен, то никогда бы тебя не нанял! Напомни, что я там говорил? А то я забыл. Да читай же, будь ты проклят!
— Х-х-хозяин, вы сказали… э-э-э… «Узри!»
— И все? Больше ничего?
— Вы ч-что-то говорили про высоту и отвагу, мой повелитель.
Повелитель Клыкозуб махнул костлявой рукой с длинными пальцами:
— Не важно. Я уже объяснял тебе, что порой отклоняюсь от темы. Вот и теперь тоже. Так на чем я остановился?
— «Узри!»
Повелитель снова повернулся лицом к ветру, словно бросая вызов ревущему океану, и принял позу зловеще нависшего над городом изваяния.
— Узри! И подчеркни, как широко раскинуты мои руки, когда я взираю на это дикое, исхлестанное ветрами море. И на сей жалкий городишко внизу, который дрожит, будто стоящий на коленях презренный раб. Отметь также серое небо и этот свирепый оттенок… серого. Что еще? Дополняй картину, придурок!
Грошемил начал яростно царапать на табличке.
Клыкозуб наблюдал за ним, совершая одной рукой плавные круговые
