неоднократно возвращалась к этому вопросу, но каждый раз слышала от Миши категорическое “нет”.
В ЦК, куда я обратилась, мне сказали: когда вашему ре- бенку исполнится восемнадцать лет, он станет совершеннолетним, тогда он и решит, ехать ему с вами или нет… Мне оставалось только ждать. Но и после совершеннолетия, как выяснилось, тоже почти все зависело от Мишиного разрешения… А Миша оставался на той же позиции… Гера тоже не хотел уезжать, во всяком случае в тот момент. Он уже был на третьем курсе, у него была девочка – Надя, которую он очень любил, впоследствии она стала его женой. Он не хотел бросать институт, не хотел оставлять свою любимую…
Но идея отъезда завладела моим сознанием довольно сильно, и я решила поехать одна, по крайней мере, сначала одна… Я предполагала оставить Гере квартиру, какие-то деньги, чтобы он закончил институт и потом приехал ко мне. Но благообразный седой военный, беседовавший со мной в ОВИРе, сказал мне с предельной ясностью: “Вы хотите, чтобы Ваш сын стал врачом на наши деньги? Вы думаете, что Советский Союз – кузница кадров для вашего Израиля? Ошибаетесь. Или Вы уезжаете с сыном, или вообще не уезжаете. Решайте”. Когда Гера узнал об этом, он сказал: “Мамуля, я тебя одну не отпущу, даже если мне предстоит отказаться от всего…” Он пошел к Мише, и они пришли к какому-то хитрому соглашению.
Миша сказал ему: “Ты взрослый. Решай сам”. Но собст- венноручно подписывать разрешение на отъезд Мише не хотелось. Думаю, он не хотел возможных осложнений с “органами”. Не потому, что он боялся за себя, а, уверена, потому, что это могло навредить его шахматам, без которых он не представлял своей жизни… В конце концов его опять могли сделать “невыездным”, тем более у Советской власти к тому времени уже появились новые молодые и более “надежные” фавориты. Миша никогда не был членом партии. После того, как он стал чемпионом мира, ему руководство ЦК Компартии Латвии “мягко” предложило вступить в ряды коммунистов, но Миша корректно отказался, сославшись на слабое здоровье и на сильную загруженность шахматами. Так что боязни быть “исключенным” у него не было…
И все-таки… Они с Герой договорились, что бумага, в ко- торой требовалась Мишина подпись, должна прийти в его отсутствие… Так оно и получилось: пришла повестка, Миши в Риге нет, и отсутствие отказа отца было воспринято как знак согласия. Нам с Герой дали разрешение. К моменту нашего отъезда Миши в Риге тоже не было. Мы уехали, с ним не простившись…
Ида к тому времени стала совсем плоха. Последние дни перед смертью она провела в больнице. Она уже никого не узнавала. Мы с Герой пришли к ней в больницу накануне отъезда. Роберт сказал: “Саська, не заходите в палату. Не травите себя. Она все равно никого не узнает”. “Ну, я хоть поцелую ее, – сказала я. – Мы же завтра улетаем…” Я вошла в палату, взяла ее руку. И вдруг она открыла глаза, посмотрела на меня абсолютно ясным взглядом и произнесла: “Доченька моя… видишь, как все хорошо. Я же тебе говорила: все будет хорошо, а ты не верила… Ты уезжаешь с Герочкой, и там все будет хорошо… Только Мишеньку не оставляй…”
И она закрыла глаза…
На следующий день мы улетели в Москву, оттуда – в Be- ну. Это было 1 июля 1979 года.
Мы покинули Советский Союз по израильской визе, но ехать в Израиль я не собиралась. В Вене люди сами пытались решить свою дальнейшую судьбу. Моя приятельница, которая к тому времени обосновалась в Дюссельдорфе, просила, чтобы мы приехали в Германию, что все необходимые документы она подготовит… Но я колебалась. После Вены тех, кто не попадал в Израиль, переправляли в Италию. Так произошло и с нами, там я получила письмо от Инны Мандельштам. Инна уже жила в Канаде. В письме она сообщала, что подготовила все бумаги для того, чтобы мы приехали в Канаду. Но здесь свое слово сказал Гера: “Мама, я хочу быть в Евpone. Папа часто бывает в Европе. Я хочу его видеть”. И мы через некоторое время оказались в Берлине…
Конечно, в качестве переселенцев мы прожили в Вене и в Италии несладкие дни, но все-таки положительные эмо- ции преобладали. Вена своей красотой меня изумила, а Италия ввергла в настоящий восторг – до сих пор при слове “Италия” я испытываю подъем и радостное волнение… Из Италии до Мюнхена нас везли на машине. Не могу сказать, что я чувствовала себя свободной на все сто процентов. Это пришло значительно позже… Просто ехала и думала: “Ну вот, Салли, ты опять за границей…” И невольно вспомнила те теперь уже далекие и сладостные времена, когда в качестве жены Михаила Таля впервые попала на Запад. Боже! Как же я тогда была счастлива…
Это был 1963 год. На острове Кюрасао проходил турнир претендентов. Он длился около двух месяцев, и на период двухнедельного отдыха гроссмейстеров в курортном местечке было принято благосклонное решение отправить туда жен шахматистов. Разумеется, за их собственный счет. Но, как говорится, и на том спасибо. В те годы поехать за границу, да еще сразу в капиталистическую страну, было для подавляющего большинства советских граждан несбыточной мечтой… И вдруг! Остров с таким романтическим названием! Кюрасао!.. Денег на поездку не было. А в доме во всю стену висела роскошная картина какого-то знаменитого латышского художника, и Роберт принял решение продать картину. Картина “ушла” за 1000 рублей (огромные деньги!). На них я и должна была ехать.
Самолетом голландской авиакомпании мы прилетели в Амстердам. Амстердам покорил меня своей необыкновен- ной чистотой и удивительно спокойными милыми людьми. Будто попала в рай. Создавалось впечатление, что люди здесь вообще не умирают… Я и предположить тогда не мог ла, что через много лет Амстердам станет для меня обыч- ным городом, до которого я смогу добираться на своей ма- шине за какие-то полтора-два часа… Но тогда, в первый мой выезд за рубеж, я никак не могла осознать, что я в Ам- стердаме (!) – городе, который, как и все остальные зару- бежные города, был для меня всего лишь географической точкой на карте.
Было много солнца… Вообще, весь тот период остался в моей памяти периодом сплошного солнца в прямом и пе- реносном смысле слова. Встретил нас высокий импозантный мужчина с аристократическими минерами. Этим мужчиной оказался экс-чемпион мира Макс Эйве. Он беседовал с нами, задавал разные вопросы.
