способной больше ни на какие подвиги и самопожертвования. И, может быть – главное, тогда особенно осознавала, что Миша всегда будет оставаться “гениальным Талем”, и любая женщина, которая с ним окажется рядом, будет всеми восприниматься как “жена гениального Таля”. Но я, в силу своего характера, такой покладистой, готовой на все и согласной на все “женой гения” быть не могла, как бы я ни относилась к Мише, как бы я его ни любила…
Миша вновь оказался в вакууме. Какое оно было, это одиночество такой личности, как Таль, романтической и глубокой, представить трудно, скорее даже невозможно…
Через очень короткое время в рижском шахматном клубе он познакомился с Гелей, которая стала его женой и была таковой до самой Мишиной смерти и которая остается таковой сегодня – преданной, страдавшей, любившей и любя- щей, матерью его дочери Жанночки…
Не знаю, что бы с ним стало, каким бы он оставался шах- матистом, сколько бы он протянул, если бы не Геля. Геля, будучи намного моложе Миши, всю себя отдала гениальному Талю, понимавшую и чувствовавшую Мишу до тонкостей, до нюансов, поспевавшую за его сумасшедшим ритмом. Позволю себе предположить: в Геле Миша ценил и все то, что хотел получить от меня…
Поначалу Геля как женщина, которая стала Мишиной женой, была мне, можно сказать, безразлична. Я относилась к ней как к очередной жертве очередного Мишиного “зави- хрения”. Но когда родилась Жанночка, поймала себя на том, что начинаю испытывать нечто вроде ревности… Ревности не как женщины, а, скорее, как матери Мишиного сына. Мне всегда казалось, что как отец Миша не уделяет Гере достаточного внимания. А после рождения Жанночки Гера лишится и этой малой толики… Но я ошиблась. По мере того как Гера рос, возрастала и Мишина любовь к нему. Миша как бы изумился, однажды обнаружив, что его “Гусевич” стал взрослым человеком, с которым можно по-взрослому разговаривать и даже – доверить ему свои чисто мужские тайны, будучи уверенным в том, что эти тайны никогда не станут ничьим достоянием… Он вдруг увидел, что его “Гусевич” стал студентом медицинского института, поступив туда в 15 (!) лет. Он часто возвращался к теме: “Гусь еще в дебютной стадии своего развития опроверг сомнительную истину, будто природа отдыхает на детях”. К Жанночке Миша тоже сначала относился с умилением и восхищением, как к любимой игрушке, но с годами она затмила в нем всех и вся…
Миша, особенно после рождения дочки, стал настойчиво приглашать меня к себе в гости. Он очень хотел познако- мить меня с Гелей. Он говорил мне, какая она изумительная женщина, и был убежден, что мы с ней непременно подружимся. Как-то я зашла к ним, и мы познакомились. Не буду кривить душой – сначала я относилась к ней сдержанно, подчеркнуто вежливо, и, чисто по-женски, отмечала для себя: “это она делает не так и то – не так, я бы делала все по-другому…” А Жанночку полюбила сразу, и не просто как можно полюбить маленького очаровательного ребенка… Я поймала себя на том, что сразу восприняла ее как Герину сестренку, как дочь Миши, как мою дочь… Миша страшно хотел, чтобы между мной и Гелей установились теплые, родственные отношения. Он словно хотел доказать: вот какая чудная у меня Геля! И вместе с тем доказать Геле: вот какая чудная моя Саська!..
Во всяком случае, когда после Мишиных похорон мы пришли в квартиру на улице Горького и молча сидели с Ге- лей, мне казалось, что мы обе потеряли НАШЕГО Мишу, что ушел он и от нее, и от меня…
Где-то в середине семидесятых годов в Риге был открыт ночной бар на настоящем, по тем временам, европейском уровне. Там пела Айно Балыня и много других известных исполнителей. Была роскошная и разнообразная программа, и меня пригласили в этот бар работать… Деньги обещали значительно большие, нежели те, что я получала в Рижском эстрадном оркестре, и я согласилась – и деньги мне были тогда очень нужны, и потому, что по-прежнему я не могла позволить содержать себя кому бы то ни было. Геру приходилось брать с собой, и с двенадцати часов дня до двух часов ночи он маялся за кулисами. Иногда перед работой мы приходили с ним к Мише и Геле. Гера приходил в Гелин дом с удовольствием, особенно если Миша был дома.
В ночной бар, где я работала, попасть “с улицы” было не- возможно. Надо было записываться заранее, и далеко не у каждого принимали заказ на столик. Бар был всегда оцеплен милицией. Высокопоставленные особы часто устраивали там пышные приемы. Но пренебрегала тогда солистка Салли Ландау какими-то там министрами… А зря. События развивались таким образом, что знакомства с влиятельными людьми вполне могли пригодиться солистке Салли Ландау… Евреи стали покидать Латвию.
В шестьдесят седьмом уехал в Израиль со всей семьей Гри- горий Ефимович Цыплевич – администратор ТЮЗа. Beчером, когда на его проводы собралось пол-Риги, он сказал мне: “Салли, а что тебя здесь держит? Уезжай… Вызов мы тебе сделаем… Ради сына уезжай… Здесь “ловить” нечего”. Его слова засели во мне и довольно скоро проросли желанием покинуть Советский Союз. Я плохо понимала, что буду делать за границей без ярко выраженной специальности, но легкомысленно считала, что не пропаду… Тем более, что тому были примеры… Уехала с Эгилом Шварцем популярная тогда Лариса Мондрус, уехала с мужем моя подруга, с которой я работала в литовском оркестре, Вида Вайткуте… Затем – моя самая близкая приятельница Инна Мандельштам… Уезжали многие. Эмиграционная эпидемия поразила и меня…
И я стала думать об отъезде. У меня не было никаких со- мнений в том, что Герочка, конечно же, уедет вместе со мной… Как-то в одном из разговоров с Мишей я коснулась этой темы. Он сначала не воспринял мое сообщение, отшу- тился: “Хочешь уехать с угрозой вернуться обратно?” Это была его расхожая шутка, которая очень нравилась шахматистам. Когда во время партии кто-то делал неудачный ход, Миша часто реагировал на это комментарием: “Пошел ферзем на “а5” с угрозой вернуться обратно”.
Но когда понял всю серьезность моих намерений, сказал довольно жестко: “Дело твое, но Гуся я не отпущу!” Не знаю, как сейчас, а тогда в Советском Союзе было принято – ребенок мог уехать из страны с матерью только при согласии отца. И наоборот. Я
