стремится по возможности обточить острые углы.
— У меня еще не было такого удачного пирога.
— Ладно, давай, — снисходительно, словно делает большое одолжение, отвечает Алла Семеновна, вгрызаясь в теплое, воздушное тесто. — Действительно, пирог у тебя, Наташка, удался на славу!
— Это что, а как она делает заливное! — подхватывает Вероника Степановна.
— А то я не пробовала, — усмехается Алла Семеновна.
— Приходите в воскресенье, тетя Алла, я приготовлю заливное из хека, пальчики оближете, — говорит Наташа.
— Не отличишь от судака, — уверяет Вероника Степановна.
Мы переглядываемся с Наташей. Порядок. Мир, кажется, восстановлен.
Основательно закусив (два ломтя пирога, яичница с ветчиной, маринованные грибы), Алла Семеновна уходит. Она целуется с Вероникой Степановной, с Наташей, грозится нагрянуть в воскресенье на заливную рыбу — она таки любит покушать, недаром жалуется на одолевающую ее полноту. И меня тоже одаряет лучезарной улыбкой примадонны.
— Чао, девочки, — говорит Алла Семеновна и отбывает.
После ее ухода Вероника Степановна печально говорит:
— Что поделаешь? Я бы давно с нею порвала, но как подумаешь, что мы дружим уже целых четверть века!
— С чего это тебе нужно с нею рвать? — спрашивает Наташа. — Женщина как женщина, с обычными недостатками и достоинствами, к тому же артистка.
— А что, разве артистки чем-то отличаются от обычных людей? — спрашивает Вероника Степановна.
— А то нет? Сама знаешь, все вы какие-то такие…
— Какие же?
— Чокнутые, что ли…
Вероника Степановна укоризненно качает красиво причесанной головой:
— Эх, дочь, нет в тебе ни малейшего уважения к матери!
— Вот постареешь окончательно, тогда зауважаю, — отвечает Наташа.
Садится за стол между мной и матерью, пристально вглядывается в нее:
— Ты что, мать, наверно, плохо спала?
— Почему ты так спрашиваешь? — пугается Вероника Степановна. — У меня вид страшный? Мешки под глазами? Да?
— Нет, просто бледная.
— Бледная? Ну, это все в наших руках.
Вероника Степановна выходит из кухни и спустя минуты две появляется снова. Щеки ее цветут нежнейшим розовым румянцем, на веки положены голубые тени.
— Какова? Кто скажет, что у меня взрослая дочь?
— Никто, конечно, — отвечает Наташа. — Будешь молоко пить? Я вскипячу.
— Не хочется, — капризно тянет Вероника Степановна. — Надоело мне твое молоко!
Наташа между тем наливает в белую эмалированную кастрюльку молоко из пакета, ставит кастрюльку на огонь.
— А у кого связки то и дело садятся? У кого весной ангина была? Кто жаловался, что тонзиллит замучил?!
Наташа разговаривает с матерью, словно с маленькой, неразумной девочкой, мать не пытается спорить с нею, лишь досадливо поводит плечами.
— Ладно, хватит…
— Нет, не хватит.
Наташа наливает в стакан горячего молока.
— Чтоб все выпила, слышишь?
Вероника Степановна пьет молоко, страдальчески подняв брови, Наташа глядит на нее, опершись щекой о ладонь.
— Эх, мать, бросила бы свои глупости!
— Какие глупости? — спрашивает Вероника Степановна. — Ты о чем?
— Всякие. И зажила бы, как все нормальные люди.
— Что я должна сделать для этого?
— Прежде всего сойтись с папой.
— С кем? С папой? С твоим отцом?
Прекрасные глаза Вероники Степановны полны нескрываемого удивления.
— Да ты, дочь, в своем ли уме?
— Абсолютно в своем.
— Ты только погляди на нее, — обращается ко мне Вероника Степановна, — она хочет, чтобы я сошлась с ее отцом, с которым мы разошлись пятнадцать или шестнадцать лет назад! И где он, отец-то?
— Скоро приедет, — отвечает Наташа. — На той неделе я его жду.
— А он писал тебе?
— Само собой. Ты же знаешь, мы с ним переписываемся.
— Дурочка, у него же, наверно, давным-давно другая семья, он и думать о нас с тобой позабыл.
— Вот и неправда, — горячо возражает Наташа. — Очень даже думает. Он же мне вот такие письма пишет…
— Хорошо, о тебе он думает, а я-то при чем?
— По-моему, он и о тебе думает. В последнем письме пишет: «Как мама? Неужели еще не ушла на пенсию?»
— А вот и не ушла! — неожиданно взрывается Вероника Степановна. — И назло ему никогда не уйду!
— И не надо, пожалуйста, сделай одолжение, назло всему свету отморозь собственные уши, — спокойно отвечает Наташа.
Возбуждение Вероники Степановны внезапно гаснет, и она снова начинает, как бы отвечая самой себе:
— Нет, ничего у нас не получится, мы не можем спустя столько лет опять жить вместе. А если тебе скучно со мною вдвоем, заведи собаку.
— Собаку? — повторяет Наташа и оборачивается ко мне: — Когда я училась в третьем классе, мне очень хотелось иметь собаку, а мама говорила: «Подожди, когда перейдешь в четвертый класс». Потом я перешла в четвертый класс, у нас тогда жил дядя Сеня, он не выносил собак. Потом, уже в седьмом классе, когда дядя Сеня исчез, мама говорит: «Нельзя, в седьмом классе очень трудно учиться». А когда я стала десятиклассницей, то надо было готовиться в институт, не до собаки было.
— Теперь я хочу собаку, — говорит Вероника Степановна.
— А кто с ней гулять будет? Все на меня ляжет, мать, и кормить собаку, и гулять с нею, ты же вечно занята, то репетиции, то гастроли, то выездной спектакль.
— Я тебя клятвенно заверяю, — Вероника Степановна поднимает кверху правую руку, — буду гулять с собакой, только не с утра, а днем и вечером.
— Вот так, — Наташа насмешливо щурит глаза, — а если собаке необходимо погулять также и утром?
— Я не могу вставать чересчур рано.
— Хорошо, подождем, пока уйдешь на пенсию, тогда и возьмем собаку.
— А я не хочу на пенсию! — сердито возражает Вероника Степановна. — Если хочешь, можешь сама идти на пенсию.
Не выдержав, смеется от души. И мы с Наташей тоже смеемся.
— Что с ней поделаешь? — спрашивает Наташа, провожая меня до входной двери. — Большой ребенок, ты не находишь?
— Нахожу.
Почему-то так получается частенько, что самые наши задушевные разговоры происходят возле входной двери, когда мы прощаемся и все никак не можем расстаться.
— Вот еще одна забота, — говорит Наташа. — Чего-то она у меня расклеилась, горло барахлит, ноги болят…
— Пойди с ней к врачу.
— Попробуй уговори ее. Боится, что доктор уложит в постель, даст больничный, а она все храбрится, утверждает, что от нее бегут все болезни, как черт от ладана.
Помедлив, Наташа говорит:
— Когда-никогда, а все равно Серж ее выживет.
— Может быть, его сперва выживут?
— И так может случиться. Только все равно, придет новый главный, он ее тоже спровадит. Зачем она ему? Занята всего лишь в одном спектакле, новых ролей не предвидится. И потом, в самом деле, сколько можно? Она же не заслуженная, не народная, не любимица публики, — так, в общем-то, прокуковала всю жизнь на выходных…
Должно быть, в этот миг мы обе охвачены одним и тем же
