class="p1">А понадобится — прихлопнет, подумал Эдди.
Вера без надежды и любви
— Ну как тебе Шашлычник? — спросил Булька, когда они вышли от Ëжика.
У него была привычка всем давать клички. «Ëжиком» он называл наркома, потому что Ежов маленький и весь ощетиненный. Шашлычником окрестил нового первого зама Берию, которому сдавал дела перед уходом в военно-морской наркомат. Что он сам — Булька, конечно, не догадывался. Прозвище придумала Вера и вслух его, конечно, никогда не произносила. Начальник был очень похож на пса из рассказа Льва Толстого «Булька». Толстовский Булька вцепился медведю в ухо своими мощными челюстями, повис и оторвать было невозможно. Таков же и Фриновский. Ухватит — не выпустит.
— Сладкий и гадкий, — небрежно ответила Вера. — Проблем с ним не будет.
Наврала. Комиссар госбезопасности Лаврентий Павлович Берия произвел на нее большое впечатление. Настолько большое, что нужно было как следует поразмыслить. Кажется, в жизни намечался очередной поворот. Ошибиться нельзя.
Булька знакомил нового первого зама, своего сменщика, с ближайшими помощниками. Вчера с начальником Особой загрангруппы, сегодня с начальницей Особой внутренней группы. В присутствии наркома напрямую заявил, что оставляет кураторство над двумя этими структурами за собой, потому что майор Энтин будет по совместительству вести военно-морскую разведку, а капитан Жильцова — военно-морскую контрразведку. Сослался на соответствующее распоряжение Самого, и оно действительно имелось.
Ëжик кивал, поддакивал. Боялся Бульку. Шашлычник сладко улыбался, глаза из-под пенсне то и дело поглядывали на Веру. Очень ей этот взгляд не понравился. Она, конечно, собрала по своим каналам информацию про грузина. На прямую конфронтацию он ни с кем никогда не идет. Но всякий, кто ему мешал — всякий, без единого исключения — долго на свете не задерживался.
А взгляд его маленьких черных глаз, проникавший прямо в мозг, был Вере очень хорошо знаком. Вороненый зрак Смерти. Один раз обожжет холодом — запомнишь на всю жизнь.
В первый раз Вера заглянула в зрачки смерти пятнадцати лет от роду. В семнадцатом это было, летом. Смольный институт закрыли. Передали здание Петросовету, пансионерок отправили по домам.
Дом у Веры был — огромная квартира на Кронверкском проспекте. Отца в марте убили на собственном заводе забастовщики. Полез, дурак, выступать перед ними, стал орать и грозить. Получил камнем в висок. Вера на похоронах не плакала. На отца она была в многолетней непрощающей обиде. После смерти матери он переселил дочку в институт и не забирал даже на каникулы — сплавлял к родственникам. Наверное, Вера напоминала ему покойницу, растравляла рану.
Потом-то Вера поняла: это хорошо, что мама умерла. Она была добрая, мягкая, ничему полезному, годному для новой жизни не научила бы. Говорила: «Главное — вера, надежда и любовь». Мама осталась в кисейном прошлом, и правильно. В железном настоящем есть место только вере — в себя, а надежда и любовь ослабляют. Ни ту, ни другую гниль в душу пускать нельзя. Сгинешь.
Закрытие Смольного института Веру не расстроило. Она собиралась стать сама себе хозяйкой, зажить в квартире как взрослая. Опять же была не одна — позвала с собой единственную подругу Зину Трегубскую. У той отец до революции был полтавский вице-губернатор, а теперь непонятно. Писем из дому Трегубская с весны не получала. Может, ее домашних поубивали. Или уехали куда-нибудь от революции. «А и черт с ними», — беспечно говорила Зина. Она была лихая и бесстрашная, все девочки завидовали Вере, что Трегубская выбрала ее в подруги.
Идея жить вдвоем и делать что захочешь была Зинина. «Будем продавать фарфор, серебро, картины-скульптуры и прочее барахло какое у вас там есть, — говорила она. — Накупим платьев, сделаем дамские прически, никто не догадается, сколько нам лет. На таксомоторах будем ездить, в рестораны ходить, в дансинги, на скачках играть. Каждый день, Жильцова, у нас будет Масленица, а иначе зачем жить на свете?»
Но в отцовскую квартиру их не пустили. Ее экспроприировал какой-то фабзавком. Всё, что можно, оттуда уже растащили.
Вера растерялась, а Зина — нет. Не ной, говорит, Жильцова, у вас вроде и дача есть? Поехали поглядим.
Сестрорецкий загородный дом стоял пустой. И весь дачный поселок тоже был пуст. Соседи, Беклемишевы, укладывали вещи в грузовой автомобиль. Константин Аполлонович, директор банка, сказал: «Барышни, здесь оставаться нельзя. Мы последние, все остальные уже уехали. В округе завелась шайка. Вырезают дачников целыми семьями, никого в живых не оставляют, даже детей. Женщин и девочек перед этим… — Запнулся, не закончил. — А полиции теперь нет. Верочка, вам и вашей подруге нужно ехать с нами».
Но ехать им было некуда, а шайки Трегубская не испугалась.
Две недели они жили в безлюдном поселке. Зинка наловчилась одним ударом сшибать замки. Заходили в дома, брали нетяжелое, годное для продажи. Укладывали в садовую тачку. В Сестрорецк на толкучий базар приезжали на повозках финны, покупали задешево всё подряд: скатерти, подушки, рыболовные принадлежности, посуду. Трегубская завела порядок: по четным числам добываем деньги, по нечетным тратим. Через день ездили в Питер, пили в уличных кафе шоколад с пирожными, покупали всякую всячину. Возвращались последним поездом. Потягивали ликер при свечах (электричества не было), строили планы: накопить денег и уехать через Гельсингфорс в Швецию. Спали в одной постели, болтали допоздна. Было весело.
Однажды ночью кто-то сорвал с Веры одеяло. Она открыла глаза — и ослепла. Прямо в лицо светил фонарик.
— Це-це-це, какие цыпы, — произнес хриплый голос. — Выбирайте, девки. Или мы вас сначала вздрючим, а потом кокнем. Или сначала кокнем, а потом вздрючим. Нам по-всякому годно.
Налетчиков было трое.
Вера заледенела от ужаса, но Трегубская пугаться не умела.
— Меня сначала кокните, пожалуйста, — сказала Зина и попробовала соскочить с кровати.
Но человек с фонариком схватил ее за ворот ночной рубашки, притянул к себе и ударил по голове топориком на короткой ручке. Полетели горячие брызги.
Убийца наклонился над Верой. Вместо глаз у него были две черные дыры, из которых изливался ледяной холод. Это была Смерть.
— Тебя тоже сначала кокнуть?
— Нет, меня сначала вздрючить, — быстро ответила Вера, делая главный в своей жизни выбор.
На обрызганной кровью кровати она долго, отчаянно сражалась со Смертью. Ничего не умела, но очень старалась. И победила. На рассвете, когда мужчины устали, возник спор: убивать ее или нет. Двое хотели убить, но главный, его звали Цепень, не дал. Он сказал: «Девка огонь, будет у нас шмарой, хазу греть».
«Хаза» у шайки Цепня была на лесной мызе. Там Вера прошла ускоренный ликбез выживания и сделала свою первую карьеру. Начинала «шмарой»
