– У тебя типичная педалофобия.
Мне жалко, что я не военный – у них там тоже очень многокрасивых слов. Например, дислокация. Или вот еще…
– Мне тоже жалко.
– Ничего.
– Тебе жалко, что я не военный? Или что я несноб-шизофреник с кучей денег из твоего обожаемого окружения?
– Зато вы все просто без комплексов! Захотели ребенкапохитить – пожалуйста! Трахать ее – пожалуйста! Что еще? Для чего еще мне ненужны комплексы? А?!
– Мне надоело быть козлом отпущения. Я не виновата втом, что ты не в состоянии заработать деньги, которые тебе нужны дляосуществления твоих амбиций! Я не виновата в этом!
– Моих амбиций? Моих? Ты, вероятно, имеешь в виду своисобственные! А? Нравится тебе рассказывать подружкам, что твой молодой человекмладше тебя на пятнадцать лет? А?
Он повесил трубку.
Еще вчера все было по-другому.
Они были в Париже.
Перед аэропортом он отвез ее в маленькое кафе. Шел дождь.Они стояли в очереди. В этом кафе были самые лучшие в городе устрицы. Их можнокупить с собой. Они взяли дюжину и ели их прямо на улице. Как и все остальные.Под дождем.
Они просто ели устрицы. И наслаждались ими и друг другом. Иникогда Ангелина Петровна не чувствовала вкус устриц так остро, как на этойузкой парижской улочке. Под дождем.
39
Он умер.
Умер, это когда человека нет на свете? Когда он не ходит, недумает?
Но как в это поверить?
Или умер, это если ты его больше никогда не увидишь?
Но Оля и убежала специально для того, чтобы его большеникогда не видеть.
Значит, он умер гораздо раньше?
Но почему тогда только сейчас ее сердце разрывается намиллиарды маленьких кусочков и каждый из них вонзается в ее кожу острымикинжалами?
Почему только сейчас слово «никогда» приобрело для неестрашный, опустошающий душу смысл?
Как будто она осталась одна. Но она и была одна. Всегда.
Нет. У нее был он. Он заменял ей весь мир. Она просто этогоне понимала.
Она грезила о свободе.
Но совершенно не представляла, что с ней, с этой свободой,делать. Если нет его.
Он ведь так и говорит: «Любовь – это когда весь мирумещается в одном человеке».
А теперь ей ничего не хочется.
Нет, хочется. Туда, обратно. В их дом. И чтобы он был рядом.Ведь со временем многое бы изменилось. Все время менялось. Он бы научилсяуважать ее.
Или бы даже не научился.
Он бы иногда приезжал. Ведь иногда он бы все равно приезжал!
И все было бы по-прежнему.
А теперь куда ей бежать?
И зачем?
И кто там сейчас рядом с ним? Его жена. Да что она про негознает, его жена!
Он застрелился. О ком он думал в последний момент? О ней.
Ведь подумал же он о ней тогда, когда лег на операцию вбольницу. Его увезли на «скорой». Об этом говорили по телевизору. Он прислал ейохранника. Чтобы она не умерла с голоду. Понимал, что рискует. Но прислал.
А она убежала.
И он умер из-за нее.
Он ее спас, а она его убила. Именно она.
А ведь у них могли бы быть дети. Просто ей надо былоперестать все время говорить про свободу, и он бы перестал бояться.
Он ведь клялся ей, что любит ее. Что она лучшее, что есть вего жизни.
И она ему говорила. Но она думала, что врала.
А на самом деле врала сама себе.
Она этого стеснялась.
Она думала, что она в жизни достойна большего.
А стесняться не надо. Надо быть огромным и обнаженным, какДавид в Пушкинском музее. Это и есть свобода.
Ей не разрешили смотреть телевизор.
Пришел доктор и выключил.
И она заплакала.
Не пряча своих слез, и не пыталась улыбаться. Она плакала идумала о том, что когда она жила и была по-настоящему счастлива, она считала,что ее жизнь еще не началась, что еще все самое лучшее у нее впереди. А всесамое лучшее уже было. Тогда. Но она поняла это только сейчас.
Она поняла это и потеряла одновременно.
– Я люблю тебя, – тихонько прошептала она, словнопробуя эти слова языком на вкус. – Я люблю тебя.
Ей так хотелось кричать это! Чтобы все слышали. И, можетбыть, услышал бы он…
Но кричать здесь про любовь – значит признать себясумасшедшей.
Ей надо быть, как все. И тогда однажды она станет лучшевсех.
Они хотят сделать ее звездой.
Они говорят, что без денег она не проживет.
Но это значит – предать его.
Значит, говорить, что она не была женщиной, которую любили икоторая любила сама.
Признать себя жертвой.
Но – выжить. Она же привыкла выживать.
И разве все остальные не делают то же самое?
Она сможет сколько угодно времени проводить у него накладбище.
Она никогда не видела, как выглядят кладбища. Наверное, какутренняя постель. Когда сам уже встал, а белье, уже позабывшее человеческоетепло, валяется скомканным и холодным. Но его можно оживить. Стоит толькозалезть обратно под одеяло и согреть его своим теплом.
Можно ли согреть своим теплом его могилу?
Она сможет.
И она сможет выжить в этом мире, где нет его.
Оля вдруг почувствовала себя совершенно свободной. Потомучто свобода – это когда не надо притворяться перед самой собой. А перед остальными– не важно.
Она услышала шум в коридоре.
Почему-то поняла, что происходящее имеет к нейнепосредственное отношение.
Открыла дверь.
Заведующая отделением, высокая пожилая женщина снеестественно убранными вверх волосами держала за руку молодую девушку, котораярвалась почему-то в Олину комнату.
– Санитаров! Быстро! – кивнула завотделениемнянечке в черной вязаной шапочке.
