в общем.
Конечно, я все понял. Некого тогда любить было, а тут любовь сама пришла, точнее, предложила, может, того, попробуем.
Я бы напомнил, девочка, сколько тебе лет, и потребовал, сосчитав значительную разницу, чтобы ты шла учиться или работать в нормальное место, продавцом или менеджером, где там трудятся нормальные люди. Но так смотрела она, так улыбалась ненавязчиво и, кажется, не ждала и намека на мое согласие.
– Все равно я уезжаю, поэтому…
– Куда? Надолго? Я буду тебя ждать.
– В командировку на Кавказ. Сводный отряд. Так положено.
Бедная девочка. Она, видимо, никого никогда не ждала и сама не знала, как можно ждать так, что ожидание перерастает в простую травоядную ненависть, и приходится сочинять сказки про звезды и космонавтов, далекий Северный полюс и экспедицию полярников.
Она зачем-то повторила, что поедет со мной куда угодно. Я не верил, конечно, но так хотелось, чтобы правда победила.
– Возвращайся скорее, – сказала, – без тебя я пропаду.
Когда время тянулось от тяжести службы, когда не знал, дождется ли, – вернулся и окончательно полюбил.
А потом она сама пропала.
Гриша плакал, вспоминая прежнюю материнскую заботу. Она ведь и впрямь любила Гришу – ну, так мне казалось. Нянчилась, что-то напевала, за руку водила, мир открывала, обычная такая мать.
«Где мама, где мама», даже так, «демама, де-мама», – травил меня Гриша.
…И вот теперь он мечтает стать космонавтом, когда вырастет, утром ест кашу до последней ложки, пьет молоко с пенкой, ложится спать без уговоров и поднимается ровно в семь, потому что настоящие космонавты, сынок, соблюдают режим, потому что настоящие космонавты выходят в открытый космос, где в межзвездной пыли, за пределами всех галактик, живет наша мама и ждет, как и ты, встречи.
– Она будет ждать? – спрашивает Гриша.
– До конца, пока не подрастешь, обязательно будет.
– А когда я вырасту?
– Скоро, Гриша, ты очень скоро станешь взрослым.
Знает, что пора спать, что все будущие космонавты уже видят сны. Мне бы рассказать ему сказку или, как раньше, зачитать про волчка, который почему-то должен укусить, но сегодня обойдемся без стихов.
Не надо расти, Гриша. Не надо быть космонавтом. Мама не прилетит.
10
В шесть утра позвонила Оксана:
– Срочная новость. Приедешь?
– А до вечера никак?
– Не знаю, – говорит Оксана.
Гриша еще спит. Сегодня, так и быть, мы прогуляем детский сад. Ничего страшного не случится. Пусть дрыхнет – космонавтам нужно отдыхать. Все что угодно, лишь бы не плакал.
У меня есть часок-другой, пока он не проснулся. Ношусь по квартире, переходя с тяжелого топота на цыпочки. Еще дремлю под огненным душем и, как всегда, вспоминаю Катю.
Завтра вечером поеду в Петербург и сам разберусь, что произошло. Катя, как ты могла? Почему допустила собственную смерть? Разве имеет право мать уходить первой? Я представляю, что время обязательно пройдет, и тогда я смогу рассказать обо всем Грише.
Я расскажу, как любил его маму, и придумаю, конечно, как мама сильно любила его. А пока время не прошло, пока маленький Гриша нежится в теплой кровати, я продолжу молчать и сочинять сказки про космос.
То и дело бурчит телефон. Мамочки из группы детского сада обсуждают подготовку к празднику.
«День матери. Как мило. Боже!»
«Мой будет петь песню».
«А мы в сценке участвуем».
«А у нас тут еще есть одинокий папа. Вы тут? Вы с нами?»
Я шлю первый попавшийся смайлик и отключаю уведомления.
В нашем дворе идет строительство небоскреба. Заберусь как-нибудь на крышу и дотронусь рукой до выдуманных звезд. Вот они, совсем рядом, а где-то там и наша мама. Катя, как ты могла? Честное слово.
Строительством занимаются таджики или узбеки, точно не разберу, кто. Смотрю, как ловко поднимаются они по навесным лестницам, штукатурят стены, отделывают фасад.
Они кричат что-то на своем далеком непонятном языке. И после каждого слова я слышу бесконечное «Катя».
Столько людей вокруг, да все чужие.
Навстречу движется знакомая женщина.
– Молодой человек, молодой человек, вы меня извините. Извините меня, ради бога, – нервничает женщина. – Молодой человек, не одолжите сигарету?
Эту женщину с судорогой у подбородка, со старой пористой кожей я угощаю всегда. Сам не знаю, почему. Может быть, она похожа на Катю.
Нет же, не похожа.
Долго звоню в дверь, кнопку не отпускаю. Потом стучу и жду. Звоню и стучу одновременно. Она тоже не похожа.
– Пришел, – говорит Оксана.
– Что у тебя? – спрашиваю резко.
– Ничего, – признается Оксана, – просто соскучилась.
Лезет обниматься, к губам тянется.
– Просто соскучилась? Ты себя слышишь?
Оксана не реагирует на мой вечный треп.
– Кофе будешь?
– Давай потом. Дела у меня так себе. Некогда.
– Что случилось?
– Да ничего не случилось. Личные проблемы.
– Расскажешь?
– Я же говорю, личные…
– Хорошо, ладно. Я просто думала, могу знать. Я думала, имею право.
– Имеешь. Да, наверное, имеешь право. Но давай не сейчас.
Сегодня утром я не хочу никакой близости. Оксана крутится и жмется, и шелковый халат ее поднимается высоко-высоко.
– Останешься?
– Лучше на днях заеду. В конце недели.
– Ну, пожалуйста, – просит, и настолько близка, что я бессилен.
Справляемся быстро, дольше молчим, вспоминая слова.
– Ты ведь справишься?
– Ага, – говорю, – куда я денусь.
– Я, правда, не поняла, что у тебя случилось и что вообще происходит.
Не хочу объяснять и ловко перескакиваю на запретную прежде тему.
– Гриша про тебя спрашивал.
– Правда? – улыбается Оксана. – Такой миленький мальчик. Я обещала помочь со шнурками. Может, как-нибудь встретимся все вместе? А? – на полном серьезе говорит она, будто так легко взять и встретиться, избежав при этом очевидных вопросов от Гриши: «Папа, а вы с тетей Оксаной дружите?», «А когда прилетит мама, вы продолжите дружить?»
– Он тебя очень любит, – говорит Оксана.
– Да? Честно? Ты так думаешь?
– Правда, – отвечает, – а ты сомневаешься?
– Не знаю, может, сомневаюсь, может, нет. Думаешь, я хороший отец?
– Я в этом уверена. Когда мы стояли, ждали тебя, я ведь знала, что ты придешь. Точнее, я не знала, но почему-то говорила об этом Грише. Так и так, папа сейчас придет, понимаешь? Такое ощущение, что я была с тобой в тот момент, ну, где ты там был, с этими людьми, я не знаю… Так вот я тогда такую связь между нами почувствовала, словно сама стала мамой для Гриши, я тебе серьезно говорю. И вот мы стояли у подъезда и ждали тебя, и Гриша совсем не плакал. Он потом только начал, когда ты приехал. А так не плакал. И все рассказывал,
