сложным рельефом местности, где зимой проложена на снегоходе « Буран» лыжная трасса для тренировок; с более крутой возвышенности слалом с трамплинами и без –для катания на санках и горных лыжах. На сопку ведут две дороги, утоптанные снегоходом; более пологая –полтора километра подъема; а другая, довольно крутая –менее километра от подножия сопки. Пробежав два раза по кругу, постояв и поразмыслив на вершине сопки, пошел к Геннадию Ивановичу. Получилось так, что одновременно и он в это время пошел на обед, встретились на проходной предприятия.
–– Здравствуйте, Геннадий Иванович. Я к вам.
–– Здравствуй Коля. Чего это ты вместо отдыха после смены круги « наворачиваешь»? Пойдем, вместе пообедаем.
–– Вот после обеда и доложу –отвечаю, шагая в ногу с другом.
Поприветствовав Сергеевну уселись в кухне за стол. За обедом поглядывали на меня вопросительно, стараясь « прочесть» на лице или ожидая что я « метну» свою мысль в них –зачем мне нужны были эти пробежки. Балакурил, говорил про хорошую погоду, как хорошо в парке наблюдать за птицами, как прекрасно после кочегарки пройтись по парку, подышать свежим воздухом. И чем больше балакурил, тем отчужденее становились лица друзей –всегда « душа нараспашку», а тут какая-то таинственность, скрытность. Пообедав, Иванович засобирался на роботу.
–– Подожди –удержал я –ты на часок сможешь отпроситься?
–– Почему нет? Ты скажешь наконец, в чем дело? Что за таинственность, ты никогда не был пустомелей, а сейчас что скрываешь?
–– Да ничего я не скрываю. Сейчас, Иванович, отпросишься с работы, и с нами Сергеевна прогуляется по дальней, пологой дороге на « Алтайку». Пора ей и начать ходить.
Немая сцена. Минут пять они изумленно смотрели на меня.
–– Коля, да как я туда дойду? Ведь сам знаешь, как я передвигаюсь.
–– Держась за наши плечи. Где устанешь, донесем. Погода замечательная, тепло –самое время прогуляться. Одень свитер, Сергеевна, в пальто нести неудобно. Пора и с палочкой тоже расставаться. Ведь ты же ходишь немного, от дома к дому, и туда дойдешь.
Еще минуты две посидели, не сводя с меня своих глаз.
–– Дело Коля говорит. Пойду, предупрежу начальницу.
И пошла Сергеевна, пошла! Держась за наши плечи, плача и смеясь:
–– Гена, Коля –иду! Иду, родные мои.
Да и у нас глаза не на «сухом» месте. Отступаясь с узкой тропинки, что проложил снегоход, проваливаясь поочередно с Ивановичем в снег по пояс и вновь выбираясь; отдохнули метров через триста, присев прямо на тропинку. Когда отдыхали, тренер, учитель физкультуры в школе проехал еще раз, увеличив тропинку, не останавливаясь осуждающе крикнув: « Мог бы и предупредить, для чего занимался здесь зарядкой». И еще раз проехал рядом со своим следом, увеличивая ширину дороги, зарулив с возмущением на свое место, точку отсчета лыжных гонок. И теперь уже пошли мы все трое уверенно, хоть и медленно и не останавливались до вершины. На вершине упали в снег, с блаженством слушая клекот ястреба в вышине, разговор зябликов и синиц на боярышнике, радуясь солнечному дню и «разговорчивой» тишине.
–– Все, до дома самой не дойти, я « выжатая» что лимон и от слез радости и от усталости.
Подхватил Иванович свою жену на руки и понес, отдав пальто Сергеевны мне. Но в отличии от меня он пошел в пальто, что ему мешало, и метров через пятьдесят он споткнулся, и в полете я принял Сергеевну на руки, позволив упасть Ивановичу лицом в снег. Выбравшись с очумелым лицом из сугроба он вопросительно взглянул в глаза мне –иди вперед Иванович, указывай дорогу –мысленно скомандовал; и Иванович пошел впереди, порываясь ежеминутно обернуться, но на мои мысленные команды: идти не оборачиваясь –так и прошагал до дома. И прижал я крепче Сергеевну и не чуял никакой тяжести, и спрятала Сергеевна свою голову, соприкоснувшись с моей, крепко обнимая и не отрывая голову всю дорогу. Я не Сергеевну нес; я нес сгусток страданий и горести, которую за этот промежуток времени я должен взять на себя, дав взамен со своим состраданием и тот свет, что для передачи мне дала святая, который до этого я хранил на уровне бытия и небытия. Что я и постарался сделать со всей жалостью и состраданием, на какую только тогда был способен, и ничего в тот момент для моей жизни не было важней.
Опустил Любовь Сергеевну на диван я разжал руки; но Сергеевна не разжимала рук. Немного погодя её руки переместились на мою голову, отстранив мою голову и глянув мне в глаза, прошептала:
–– Спасибо, родной –и поцеловала в губы. Жарче и сладостнее не было у меня в жизни поцелуя.
–– Сергеевна, теперь тебе надо успокоиться и немного поспать, хорошо?
–– Как скажешь, Коля. Но по моему, мне не уснуть.
Но через пять минут успокоено, со счастливой улыбкой посапывала. Мы стояли на коленях перед нашим дорогим человеком и смотрели на её улыбающееся лицо и у Ивановича текли слезы. В моей же душе открывалась зияющая всесокрушающая пустота, в которую я погружался с каждым мгновением. Встали одновременно, меня шатнуло, Геннадий Иванович подхватил, крепко обнял. Не было более крепкого и благодарного в жизни объятия. Потихоньку вышли, закрыли дверь, и держась за плечо Ивановича я дошел до своей комнаты, завалился на кровать. Глянув на меня, вышел, сходил на предприятие и через минут пятнадцать пришел и уселся на край моей кровати. В его молчаливом присутствии мне легче было падать в неведомую пустоту, была надежда, что не все в моей жизни закончится. Я падал стремительно, падал неудержимо; проносились передо мной и судьбы никчемные и пустые родственников живущих и давно почивших, дедов и прадедов, которых в жизни не знал и не ведал о них; ограниченность и тупость; грязь житейская и моральная, которой нет объяснения и прощения. И более всего пугало в этой пустоте, в тех промелькавших перед моим взором, мысленным картинам бесзысходность жизненной линии и мысль –для чего живем? Да разве можно в таком дерьме жить? И часто не чувствовал своего тела, и плакал и стонал. И возвращал в бытие Иванович, положив ладонь на лоб; если начинал метаться –крепко обнимая. Ивановича сменила Любовь Сергеевна, которая пришла помолодевшей и без палочки. Наверно и ночевали. Брат был растерян –что за недуг меня свалил, почто глаза такие пустые и страшные, почто так жутко прошу спасти меня, что со мной? А я падал; и не было казалось конца этому падению, и страшил животно тот конец, до которого я должен
