слугам, пока его нет поблизости, чтобы бельё постирали они?
Фенг мотнул головой и застонал. Опять! Опять это начинается! Снова лезут эти глупые мысли! Он ухватил бельё из бадьи и, надрываясь от тяжести, потащил полоскать в реке. Стекающая вниз вода делала бамбуковые стволы маленького мостка, на котором стирала вся деревня, очень скользкими, так что несколько раз он едва не свалился.
Наклонившись, он прикинул, как лучше всего начать полоскать бельё, но, увидев своё отражение в спокойной речной заводи, удивлённо открыл рот.
Вместо исхудавшего, но, несмотря на тысячи издевательств, прекрасного юноши на него смотрел ребёнок. Маленькое острое лицо, впалые щёки, грустные усталые глаза — отражение принадлежало совсем малолетнему, лет шести-семи, сопляку. И этот мальчик совершенно явно являлся простолюдином — пусть вовсе не злобным и не отвратительным, как выглядел учитель.
Фенг застыл, ошеломлённый совершенно незнакомым и одновременно таким странно привычным отражением. Зачарованно наклонился всё ближе и ближе к воде, пока его нога не поскользнулась на мокром бамбуке и он не рухнул в реку.
Фенг замахал руками, забарахтался в воде, но сделал только всё хуже. Его подхватило медленное, но сильное течение, затянуло в стремнину и направило прочь от крестьянок и других детей.
— Эй, смотрите, Фенг тонет! — закричал кто-то.
— Дерьмофенг тонет!
— Дерьмо не тонет!
— Следи за языком, сопляк! — прозвучал сварливый голос, и раздался звук затрещины.
Фенг хватался за белье, но оно вырывалось из рук, его тащило течение. Он попытался позвать на помощь, но только ещё больше нахлебался воды.
— Криворукий приемыш! — раздался выкрик Айминь. — Да что ж такое!
— Воистину, городской дурачок!
— К берегу греби, дурак!
— Дерьмофенг наконец-то помоется!
— Да ты сам дерьмом воняешь!
— Я? Да иди ты сам помойся!
Дети дрались, парочка полетела в воду, но Фенгу было совсем не до возни на берегу — он уплывал все дальше, а бульканье воды и шум реки заглушали удаляющиеся голоса. Наверное, опять чесали языки, что он приемное криворукое говно, порождение городской шлюхи из выгребной ямы, чем, несомненно, и объяснялась его криворукость. Где-то в глубине души Фенг даже был с ними согласен: ну как он мог уронить столько белья, столько важной и нарядной одежды, да ещё когда ему поручили ответственное дело — помочь в подготовке к празднику летнего солнцестояния и дню подношений духам?
Он пытался судорожно ухватить бельё, оно путалось в руках и ногах, а попытки встать оканчивались печально — течение сбивало с ног и волокло дальше на глубину. Страх потерять белье и получить наказание дополнился страхом смерти, того, что его унесет далеко, а то и вовсе из глубин вынырнет речное чудовище и утащит к себе для злых развлечений.
— Духи предков, молю вас! — взвыл Фенг, пытаясь вскинуть руки. Но на руках повисли мокрые тряпки.
Ну и опять-таки, какие духи, какие предки? О предках он знал лишь то, что его мать была блудницей из города, подкинувшей ребенка странствующим монахам, которые и оставили его в этой деревне, а Широнг приютил — ведь в деревне лишние руки нужны всегда. Он не какой-нибудь сын генерала, а безродный сирота, которому не дали помереть от голода и зверья только добрые люди.
Течение увлекло его под воду, он задержал дыхание, с ужасом подумав, что теперь мерзавец-учитель добьётся своего, закончив то, что пытался уже сделать много раз. А матушке и отцу скажет, что Хань утонул, так как был слаб, и весь род Нао может быть спокоен, ведь теперь с флага семьи пропало пятно позора.
Но стоп, какая вода? Он же был на пиру! А потом матушка сказала… И Мэй! А потом… Ханю хотелось завыть — большей глупости, чем сделал он, трудно было представить! Он отрёкся от рода Нао, оскорбил духов предков — и что? Теперь он оказался сиротой, приемным сыном в крестьянской семье, в деревне, находящейся где-то в самой мерзкой дыре Империи. Работа и снова работа, грязь, дерьмо, еще грязь, какая-то невообразимо отвратительная еда, подзатыльники от старших за плохую работу, и все по новой, день за днем, однообразно и кошмарно.
И самое ужасное, что до этого дня он, сирота, не осознавал всего ужаса своей жизни: радовался, когда удавалось набить живот жидкой рисовой похлёбкой с травой, морковку считал за лакомство, а маленькое яйцо из разорённого птичьего гнезда — поводом для великого праздника. Его радовало, когда не сильно били, и приводило в восторг, когда удавалось избежать работы и удрать в лес или на болота.
И звали его не благородным именем, а какой-то собачьей кличкой, постоянно что-то требуя:
— Фенг, ты чего не на поле?
— Фенг, неси дрова!
— Фенг, ах ты паршивец, опять убежал на речку? Почему не поймал рыбы?
— Фенг!
Хань барахтался и пытался вырваться, все вокруг кружилось и шумело, воздуха перестало хватать, он уже почти приготовился отправиться на новое перерождение, как темнота сменилась светом, а удушье — таким сладким, вкусным и живительным воздухом. Мир вокруг взорвался запахами и звуками, шумом реки, обжигающим холодом воды, болью в спине и животе, а также руках и ногах, столько бившихся о камни. Голова кружилась, а вода вокруг шла бурунами и пенилась, пытаясь засосать его назад, снова утащить на глубину.
— За что? — заорал он. — Это награда за все мои страдания?
Кто страдал в этой жизни, но не поддался злобе и зависти, возвысится в следующей. Кто в этой жизни жил праведно, тот в следующей тоже возвысится и продолжит свой путь к Небесам. Так гласили общеизвестные истины, и именно так Хань прожил всю недолгую жизнь! Он жил праведно, ни к кому не испытывал плохих чувств — разве что к злодеям, особенно к мерзавцу-учителю, но тот ведь заслужил! Нет, нет, такого просто не могло быть: ведь он столько страдал! И делал столько добра — дарил миру свою мудрость, иногда хвалил слуг и очень любил маму и Мэй! И если бы под Небесами существовала справедливость, он просто не мог бы получить новую жизнь, полную еще больших страданий и отвратительной еды!
— Это сон, сон, сон, — твердил он, пытаясь не нахлебаться воды.
Но если это и сон, то только настоящий кошмар, состоящий из ничтожной жалкой жизни, холодной воды и близкой погибели. Одна из плывущих тряпок попала на лицо, закрывая рот и нос и мешая дышать, но его сейчас беспокоила лишь мысль о наказании за потерю белья. Вот эти лохмотья, тряпки, которыми Хань в прошлой жизни побрезговал бы даже подтереться, в деревне являлись большой ценностью, которую приходится долго шить или покупать за
