Мост уцелел, и стремительные танки полковника Тарасова благополучно прогрохотали над речкой, вспененной снарядами. В городе уже зеленели вязы, липы… И грохотал бой… И умирать никому не хотелось…
Сегодня — тоже весна, расцветает двадцать пятый послевоенный май. На четвертом этаже нового здания, облицованного светлой керамикой, кто-то вдохновенно играл на рояле знакомую мелодию: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…» Май, май — пора соловьиных трелей! Неутомимые певцы в сереньких пиджачках сейчас распевают почти на всей планете… Французский ресиньоль тревожит пылкие сердца на Елисейских полях, английский найтингейл заливается в Гайд-парке, немецкий нахтигаль высвистывает на сто ладов в Трептове, возле известного всему миру памятника. А их пернатые друзья в России славят весну в краю Федора Чуйкова…
Пианист оборвал мелодию на высокой ноте, по тюлевым занавескам пробежала печальная волна. Сорокин вспомнил цель своего приезда, вздохнул и свернул направо — к скверу.
Асфальтированная дорожка привела его к надгробной плите, покоящейся в тени под вязом. Чья-то заботливая рука убрала могилу и посадила вокруг темно-красные розы… Перед гранитной плитой, склонив на грудь голову, стоял рослый юноша. Светлые волосы едва шевелил ветерок. Руки были сложены за спиной, длинные и тонкие пальцы время от времени сжимались. «Ранний посетитель, — сдерживая шаги, удивился Сорокин. — Видать, из местных…»
От незнакомца повеяло запахом карболки. Врач или аптекарь?
Сорокин прошел мимо, пересек вымощенную камнем улицу, купил в киоске свежий номер «Neues Deutschland». Автор небольшой статьи писал, что берлинские студенты очень довольны содержательными лекциями советского ученого Владимира Ивановича Сорокина.
Пробежав глазами газету, Сорокин сложил ее вчетверо и посмотрел на сквер. Отсюда был хорошо виден сосредоточенный и строгий профиль немца: бугристый лоб, ровный нос, большой волевой рот. «Сильный характер, — подумал Сорокин. — Такого сумасшедшие маньяки не погнали бы в окопы. Интересно познакомиться!»
Владимир Иванович решительно направился к могиле.
— Доброе утро! — произнес он по-немецки.
На приветствие юноша ответил сдержанно, однако, заметив на груди незнакомого человека орденские ленточки, добродушно улыбнулся:
— Если не ошибаюсь, вы из Советского Союза?
— Так точно, из Ленинграда.
— О, великолепный город! Мечтаю побывать в ваших чудесных клиниках. Там есть чему поучиться!
— Пожалуйста, ленинградцы — гостеприимный народ. Вы, по-видимому, врач?
— Здешний хирург…
— Извините за неделикатность, — произнес Сорокин, — но мне показалось, что эта могила для вас небезразлична.
Собеседник Владимира Ивановича глубоко вздохнул:
— Как вам объяснить? Я был тогда еще очень маленьким. Отец умер от ранения под Москвой. После его гибели мать устроилась работать ткачихой. Здесь у нас есть фабрика, — немец показал рукой вдоль набережной. — Однажды утром налетели американские бомбардировщики. Очевидцы говорили, что их было около ста… Бомба разворотила наш двор. Мать развешивала выстиранное белье… Меня, четырехлетнего сироту, забрала соседка, фрау Рунгарт.
А в апреле сорок пятого года на востоке загремела артиллерия. На правом берегу Шпрее появились русские танки. Фрау Рунгарт заперла меня в комнате и куда-то убежала. Наш дом загорелся. Пламя ворвалось через форточку, охватило штору, перекинулось на ковер. Я испугался, плакал, звал на помощь… И она, представьте себе, пришла. Вынес меня из огня советский сержант. А сам погиб… Там за углом… Гестаповец его убил… Подло, из засады…
Сорокин едва устоял на ногах: память перенесла его на двадцать пять лет назад… Руки Щербакова, сжимая автомат, побелели от ногтей до запястья… На обескровленном лице Сомова выступили крупные желваки… Шепчет слова прощания Спиридонов, и губы его по-детски вздрагивают… А он, Сорокин, все еще не веря, бросает первую горсть чужой, ненавистной земли в могилу друга… Потом Сорокин разыскал в Гроссенхайне Мариэтту Лид, тетю спасенного Чуйковым мальчика, отдал ей маленького Эриха…
Очевидно, Сорокин побледнел. Юноша быстро достал из внутреннего кармана пластмассовую коробочку.
— Сердце? Вот валидол.
— Благодарю, не надо…
— Вы… — коробочка в руке задрожала. — Вы знали его?
— Да. Служили в одной роте.
— Скажите, каким он был?
— Настоящим…
Немец повернулся к надгробию, надпись расплылась перед его глазами.
— Ну, брат… Хирургу не годится, — Сорокин крепко сжал его локоть. — Что же было дальше?
— В пятидесятом году из Берлина приезжал друг моего отца Карл Гиммель. Ему пришлось побывать в лагере для военнопленных на Урале. Однажды, возвращаясь с работы, он встретил девочку. Малютку с печальными черными глазами и морщинистыми, как у старухи, руками… Оказалось, что это Наташа — дочь Федора Чуйкова, — врач помолчал немного и вдруг спросил: — Как узнать ее адрес?
— Это я сделаю в Ленинграде. Между прочим, Наташа окончила Свердловский нефтяной институт, этим летом будет работать в Сибири. Ее сейсмическая партия разыскивает залежи нефти и газа…
— Расскажите, пожалуйста, о ней все, что знаете.
— Видите ли, я больше интересовался жизнью Наташи, когда она была еще школьницей, потом — студенткой, — произнес Сорокин. — Как филолог, я помогал ей в изучении иностранных языков, в частности немецкого и французского. А теперь Наташа — самостоятельный человек и не нуждается в моей опеке.
— Значит, она — инженер-нефтяник, — Эрих Лид задумался и тихо добавил: — А я вот врач, неудачник…
— Почему неудачник? Неужели вы не любите свою специальность?
Глаза Эриха вспыхнули.
— Наоборот, очень люблю! Хотя с детства видел и пережил много смертей. Дедушка, отец, мать… он, — Эрих посмотрел на могилу. — Захотелось стать хирургом, помогать людям. Уже пятый год за операционным столом… Иногда случается непоправимое… Вот и несу сюда свои неудачи. Нередко прихожу к нему и перед новыми операциями. Сегодня — сложная, впервые на сердце. Страшновато…
— Это хорошо… — Сорокин помолчал. — А кто за розами ухаживает?
— Жена моя! Выписала их из Болгарии. Какие-то особенные, пахучие.
— Низко кланяйтесь ей!
— Спасибо. — Лид застегнул пиджак. — Извините, пожалуйста. В клинике уже ждут, я должен идти, — промолвил он. — Очень прошу заглянуть к нам вечером. Набережная, 14, квартира 9. Вот обрадуется Ингрид!
Владимир Иванович вынул из бумажника билет на экспресс Берлин — Москва.
— К сожалению, не смогу. Но я рад, что познакомился с тобой… во второй раз. И Чуйков радовался бы… — Сорокин написал в блокноте свой адрес и вырвал лист. — Непременно приезжай, Эрих. А теперь — иди!
По русскому обычаю они трижды поцеловались.
ДЛЯ БУДУЩЕГО
Ели дружно, ладно, как здоровые люди, на морозе отработавшие смену. Лицо Сомова, дубленное колючими сибирскими ветрами, оставалось привычно серьезным, а большие серые глаза светились радостью. Белобрысый чубатый парень, которого Сомов представил: «Наш Николай», следил за каждым движением Гули.
Мария Федоровна, подкладывая мужчинам горячие пельмени, подробно рассказывала о здешнем житье-бытье.
— В сказках у молочных рек берега были кисельные, а у нашего Енисея — там, подле Карлова створа, — хозяйка указала в сторону книжного шкафа, — берега мраморные.
