его взгляд, это пошло.
– Кру́жева может быть только совсем немного спереди, сзади всё должно быть гладко.
При виде меня в хлопковых трусах, истончившихся от многократных стирок, он недовольно хмурился:
– Почему ты меня не радуешь, не покупаешь красивое бельё? Мы же договорились…
Мы договорились, что я буду делать всё, чтобы его радовать. Время от времени я ходила по магазинам дорогого белья, где не могла себе позволить даже пару колготок, касалась кончиками пальцев замысловатых комбинаций и сорочек из переплетения шёлковых ниточек, но никогда ничего не покупала.
У него наблюдался интерес к коротким клетчатым юбкам в сочетании с белыми гетрами, который толкал меня тратить последние деньги на прихотливые покупки, чтобы явиться на семинар в новой юбке из чёрно-красной шотландки с отутюженными складками или в кукольном тёмно-синем платьице с овальным в белых оборках воротником. Но для полноты образа мне, по его словам, не хватало небрежного лоска – какой-то детали, способной свести с ума: тонкого ремешка на талии, пряжка которого съехала вбок и просилась быть поправленной, браслетов со звенящими брелоками, выбившегося из-за пояса уголка рубашки, длинной, берущей своё начало где-то под подолом юбки, стрелки на колготках.
– Сейчас не сезон для колготок в сетку, – говорила я, когда он настаивал именно на этой детали.
– Тогда надевай плотные чёрные колготки, а сверху розовые в сеточку.
– Я даже не знаю, где их купить.
– В метро, где же ещё, – говорил он со знанием дела.
До этих слов оставалась надежда, что он шутит, но теперь стало понятно, что он настроен крайне серьёзно.
В следующий его визит я, втихаря отпивая вино из бутылки, спрятанной за батареей, и набираясь уверенности, предстала перед ним в новом образе.
– Хорошо выглядишь, – говорил он, оглядывая меня с ног до головы.
Вот он – знакомый мужской взгляд, но в то же время – другой. Он не похож на других мужчин. Любое сравнение было до смешного абсурдным. Я никогда таких не встречала и была уверена, что таких больше не существует, ни на каком самом удалённом клочке земли.
Он оценивает тебя дольше, чем остальные мужчины – в мельчайших подробностях, прикидывая, сколько времени ты потратила на приготовление ко встрече. Взгляд ползёт, как въедливое насекомое, потирая лапки, приноравливается, ищет место на коже – упругую пору, чтобы вонзить в неё жало. В этот волнующий момент я чувствую всю лежащую на мне ответственность за его благосклонность. Он может тянуть этот момент столько, сколько потребуется. Оценивать длину юбки, цвет и прозрачность колготок, выгодно ли платье подчёркивает фигуру. Украшения – есть ли на тебе какие-то приятные безделушки, которыми можно погреметь, позвенеть, на которые можно перевести шутливый разговор, когда я открою рот и буду говорить какие-то не интересные ему вещи. Глаз такой острый, цепкий, буравит и врезается, как штопор в пробку, готовую с хлопком вылететь из бутылки. А я стою с глуповатой улыбочкой, безвольно опустив руки, как Пьеро на сцене, либо, приложив пальцы к губам, смущённо опускаю глаза. Эту глуповатую улыбочку я ношу с гордостью, как свой лучший аксессуар.
Он говорил, что самое умное, что я могу делать – это быть глупой: глупо улыбаться, глупо смеяться, не ходить с вытянутым лошадиным лицом, опущенными уголками рта. Сам он всё время внутренне хохотал. В самые неожиданные моменты находил время посмеяться над собой, надо мной, над чем-то успевшим мелькнуть в воздухе.
Осень проносилась так быстро, как билось моё сердце на мастерских, когда я сидела в окружении одногруппников, не догадывающихся о том, какой секрет связывает нас с Профессором. Мой секрет. Впрочем, на занятиях он меня почти не замечал, но внутри я ликовала.
Я проживала неделю от среды до среды, а по ночам, любовно прижав телефон к груди, с головой окуналась в волнительное море переписки с Профессором. Если же телефон молчал, погружаясь в сладкий сон, я смотрела на часы, поджидая одинаковое время, чтобы ровно в полночь загадать желание, всегда одно и то же – «хочу, чтобы Профессор любил меня».
Утренний свет наполнял комнату наивной простотой, далеко отодвигая события ночи, так, что они казались привидевшимся сном, который к полудню полностью сотрётся из памяти. Страх быть уличённой в том, что я всего-навсего ломаю комедию, выдавая себя за ту, кем не являюсь, заставлял, проснувшись, первым делом проверить свидетельства прошлой ночи в памяти телефона.
Спишь? – так обычно начиналась переписка.
Нет. Думаю о вас.
Пришли фото.
Прислать фото – что может быть проще? Но речь не просто о фото. Это должна быть личная фотография, адресованная лишь одному человеку. Я думала, так бывает только в кино, а в жизни люди так не делают. Никто раньше не просил меня прислать эротическую фотографию. Я не умела. И времени учиться не было.
Если я не отвечала чуть дольше, чем следовало, получала как звездой по зубам:
Ты что, уснула?
Но я не спала, вертелась в одних трусах перед зеркалом на стене в прихожей, выгибаясь так и сяк с телефоном в руке.
Это что?
Селфи.
Это ты?
Вопрос был частью изнурительной игры: я слушалась его, как кукла-марионетка чревовещателя. А он делал вид, что ни при чём – кукла говорит и двигается сама.
Да.
В сапогах, что ли?
Да. Вам не нравится?
Секси. Нравится.
Я старалась.
Красиво, но мало. Пришли ещё.
Теперь кукла-марионетка вела двойную жизнь. Пристойную днём, притворяясь, что учителя и ученицу не связывают никакие предосудительные отношения, а ночи напролёт упражнялась в эротической фотосъёмке. Уже без сапог, используя другие подручные предметы, такие как ярко-красная помада, прорисовывая не губы, но размазанное кровавое пятно вокруг рта. Или, расплавив в руке, размазывала по телу молочный шоколад. Каждый раз приходилось придумывать что-то новое. Пинцет, свеча с капающим на грудь воском.
Скажи, что ты хочешь?
Хочу, чтобы вы оставляли на мне следы.
Какие?
Сине-зелёные, бордовые, круглые от пальцев.
А не боишься?
Это приятный страх.
А вдруг будет больно?
Хочу, чтобы было больно.
Тебе нравится боль?
Да, если это делаете вы.
А где ты хочешь, чтобы было больно?
Хочу, чтобы вы сдавливали мне шею, заламывали руки. Ударяли по лицу.
А ещё что?
Хочу кричать от боли.
Расскажи сама, меня это возбуждает.
Я хочу, чтобы вы зажимали мне рот и я не могла кричать, только стонать. Я бы сопротивлялась, но вы бы не выпускали меня.
Хочешь представлять, что я грубо насилую тебя?
Да, я это представляю сейчас.
Придумай какую-нибудь фантазию и пришли, мне будет приятно, только мне кажется, что ты всё-таки
