счесть. Но зато он занял место поближе к тому, где сидела Лариса Борисовна, и успел даже встать и раскланяться с ней, когда она вернулась в зал. Удивленная и радостная улыбка, которая осветила ее лицо, придала Моцарту решимости — он будет сидеть в зале до последнего исполнителя. А потом предложит Ларисе Борисовне отвезти ее домой.
Несколько часов он сидел за ее спиной, испытывая неожиданное желание потрогать ее волосы или мочку уха с остро вспыхивающей синими искрами сережкой. Вот ведь напасть какая, а. Он думал и пытался подобрать слова, чтобы описать те чувства, которые испытывал, и не мог. Сам не понимал. Интерес — мало и глупо. Любовь — еще глупее и вообще мимо. Но он физически ощущал, что внутри него заполняется некая пустота, что ему становится спокойнее, легче. Как будто он много дней испытывал жажду, а сейчас напился.
А еще он подумал, что давно не слышал голоса Анны. Да, он вспоминал ее каждый день, точнее, не забывал надолго о ней и о том, что случилось. Но разговаривать с ним, как это было всегда и как было в первое время после ее отъезда, она перестала. То ли она отрезала его от себя, окончательно исключила, то ли у него наступила глухота, так бывает после травмы. Что ж, пусть так. Время не лечит, разумеется. Но время будто затягивает события мягкой серой тканью, чтобы не бросались в глаза ненужные подробности, чтобы острые углы не торчали и не ранили так больно. Если аккуратно, то можно жить.
Когда конкурс закончился, Евгений Германович долго маялся у дверей, ждал, когда Лариса Борисовна попрощается с своим учеником, смешным долговязым парнем в костюме, из которого будто вырос — и брюки коротковаты, и длинные руки из рукавов пиджачка торчат, пока раскланяется с многочисленными знакомыми, и, дождавшись, наконец смог заговорить, поцеловать руку (в такой обстановке вполне уместно), предложить довезти до дома. Но она отказалась, она сама сегодня за рулем, к тому же ее ждет подруга. Моцарту отчего-то не понравилось то, что Лариса Борисовна умеет водить машину, вот ведь глупость какая. Ему пришлось вернуться, несолоно хлебавши, к Бэлле Марковне, и везти домой ее. В машине теща наотрез отвергла подозрения в каком бы то ни было умысле, сослалась на невероятную усталость, потребовала снисхождения к ее почтенному возрасту… и невзначай сообщила, что ее мальчик прошел во второй тур конкурса и, стало быть, будет играть завтра.
Прощаясь в просторной прихожей тещиной квартиры, Моцарт посмотрел Бэлле Марковне в глаза — она не отвела свои. В них была печаль. И нежность. Ему повезло с тещей.
А в день второго тура все рухнуло. Мальчик играл один. Ларисы Борисовны в зале не было. Моцарт выскочил из зала, позвонил. Она сказала, что папе ночью стало плохо, он в больнице, она должна быть все время рядом. Занятия пока отменяются, она просит прощения и обязательно найдет ему другого преподавателя.
— Мне не надо другого, — категорически отказался Моцарт. — Я буду ждать. И если вам нужна какая-то помощь… или деньги — пожалуйста, позвоните мне. Я вас очень прошу.
Лариса Борисовна поблагодарила и отключилась. Моцарт долго слушал гудки и боялся сам нажать «отбой», оборвать протянувшуюся между ними тонкую, как паутинка, ниточку. Да собственно, и нет ее, ниточки, придумал он это все. Есть серый пасмурный день, зябкий и скучный. Есть одиночество, таким же зябким холодом пробирающее изнутри.
…Ночью ему приснился сон: очень реальный, просмотренный от начала до конца и наутро легко и детально вспомнившийся, что бывает нечасто со снами. Они с Анной сидят в гостиной. Стол, стулья и кресла сдвинуты в сторону, а в центре освободившегося пространства стоят какие-то деревянные подпорки, на которых лежит тяжелая плита из отшлифованного черного камня, это будущий надгробный памятник. Какой-то невнятный молчаливый человек, одетый во что-то серое, доделывает надпись на плите. Анна, загорелая и улыбающаяся, как всегда энергичная и увлеченная своим занятием, отдает ему распоряжения:
— Буквы должны быть крупнее! Да, «Aннa», латинскими буквами. Все, больше ничего, фамилии не надо.
Мастер немедленно выполнил ее пожелание и в верхней части плиты появилось — ANNA.
Евгений Германович, с живым интересом наблюдающий за процессом, вносит свою лепту:
— Аня, нельзя без фамилии, не делается так.
— Мне можно, — отмахивается супруга. — Мой памятник, что хочу, то и рисую. А внизу будет стилизованная крышка от рояля, как крыло. Или как парус?
— Почему тебе можно без фамилии? — гнет свою линию Моцарт.
— Потому что я так хочу! — смеется Анна. — Ты как считаешь, больше похоже на парус или на крыло?
Моцарт честно задумывается, прикидывая варианты.
— Рисуйте крыло! — решает тем временем Анна.
Мастер в несколько движений, будто рисует на песке, а не на камне, изображает крышку от рояля в виде крыла, получается очень похоже.
— А если парус? — глаза Анны блестят, ей всегда нравилось выбирать вещи.
Еще несколько взмахов — и крыло исчезает, появляется парус. Моцарт с интересом следит за процессом превращения.
— Парус все-таки лучше, да, Женя? — оборачивается к мужу Анна. — Слушай… а может, вообще ни то и ни другое, а просто ноты?
На блестящей поверхности волшебным образом появляются пять линеек и ноты. Моцарт вытягивает шею, рассматривая. Собирается спросить, что за мелодия, ведь не «Жили у бабуси», их он узнал бы, но не успевает.
— Убирайте все! — командует Анна. — Просто «ANNA» на черном фоне, в верхней трети. И буквы пусть не стоят ровно, а улетают, как птицы — вы понимаете?
Серый человек молча кивает, ноты исчезают, будто смытые волной.
— Слушая, Аня, а почему рисунки так легко исчезают и появляются? — беспокоится Моцарт. — Это же камень, так не должно быть! Наверное, это плохой материал?
Он наконец встает и подходит к надгробию, проводит рукой по ровной блестящей поверхности, в которой отражается и свет люстры, и его собственное озабоченное лицо. Камень холодный и твердый, Моцарт отдергивает руку и выпрямляется, чтобы исчезло его отражение на поверхности траурного черного зеркала.
— Убедился? Не волнуйся, все в порядке, — смеется жена и снова поворачивается к серому человеку. — Спасибо, вот так и оставим.
Серый человек кивает и направляется к выходу. Анна, что-то весело щебеча, идет его провожать. И тут Моцарт спохватывается.
— Погоди! Аня, постой! Я не понял, ты что — умерла?!
Он спросил это легко, без всякого надрыва, имея в виду — зачем столько хлопот, если она жива-здорова и вполне, судя по всему, довольна собой, счастлива своей новой жизнью на новом месте. Зачем огород городить, и где
