схватил карандаш, наклонился над журналом, гаркнул радостно:
— Вылез!
И начал попеременно то записывать, то нажимать на ключ. Медленно выползали корявые буквы из-под волосатой, давно, видать, немытой руки радиста. Но какие чудесные слова складывались из этих букв: «Сели благополучно. Льдина отличная. Ждем вас».
— Теперь, Виталий, и нам бы не осрамиться, — сказал Котов Масленникову. Приказав разгружать самолеты, командиры пошли еще раз осмотреть взлетную полосу.
Мы вытаскивали из кабин решительно все, наиболее тяжелое: инструменты механиков, доски, ломы и лопаты, баллоны с газом, плитки. Лебедку гидрологов тоже было решено оставить на льду. Среди раскрытых чемоданов валялись складной мольберт и ящик с красками, которыми так и не воспользовался на полюсе наш Виталий Иванович.
Остро пахло бензином. По снегу расплывались большие сероватые пятна. В самолетных баках механики оставили минимум горючего — ровно столько, сколько нужно, чтобы «дотянуть» до места посадки Шульженко и Кузнецова.
Уже ревели моторы, прогреваемые перед стартом, когда командиры закончили осмотр нашей узенькой, изогнутой, «клееной» взлетной дорожки. Коренастый Масленников просительно снизу вверх глянул на высокого Котова.
— Разреши, я первый пойду. Номер будет цирковой, Илюша, без сетки…»
— Нет, Виталий, — твердо ответил Котов и вдруг улыбнулся неожиданно весело, — если уж без сетки, Виталий, тогда первым рискует командир, старший в группе.
Летчики обнялись.
Взревели моторы. Вздымая снежную пыль, самолет Котова сдвинулся с места и, осторожно перевалив горку, зарулил на старт. Поднялся ветер. Огромную машину парусило. Она качалась на неровном льду, будто корабль в шторм. Вот Илья Спиридонович развернулся, и все мы, спутники Масленникова, мысленно ужаснулись: так близко стояла машина, которой еще предстояло разгоняться перед взлетом.
И как все-таки ничтожно коротка наша «клееная» дорожка!
Мы отбежали в стороны. Я лег на снег, чтобы видеть лучше.
Котов дал газ. Заскользили темно-серые тяжелые лыжи, похожие на лапы огромной птицы… Скользят… Подпрыгивают, опять скользят… Оторвались? Нет еще… Серые лыжи… Белый снег… Впереди зеленоватый лед горки, которая должна стать трамплином в этом отчаянном старте… Когда же наконец они взлетят? Неужели?.. Нет, невозможно представить себе грудой обломков эту могучую, грозно ревущую машину.
Все это мелькало в сознании гораздо быстрее, нежели можно изложить на бумаге.
А лыжи все скользят… Нос самолета с пилотской кабиной был уже над бугристым паковым полем, когда между зеленоватым льдом горки трамплина и серым дюралем лыж прорезалась полоска голубого неба. С креном на правое крыло самолет Котова прошел над нашими головами в каких-нибудь полутора-двух метрах. Наше хриплое «ура», казалось, заглушило свист ветра. Мы прыгали, орали, ревели от восторга.
— А ну, грузи баллон, — скомандовал вдруг повеселевший Масленников, — а то замерзнем без газа-то!
Мы стащили тяжеленный баллон и почти невесомую газовую плиту в такую просторную, сейчас пустую, кабину, расселись вдоль бортов на своих свернутых спальных мешках.
У открытой двери стал Юра Соколов, проверяя, в порядке ли щитки на крыльях: их было решено выпустить для увеличения подъемной силы машины. Когда рулили на старт, было видно, как острый голубой торос неподалеку от взлетной дорожки покачнулся, упал, как под тяжестью только что взлетевшей машины Котоца в тонком льду начали расходиться трещины, и сквозь них проступала вода.
Когда наш самолет развернулся для старта, оперение хвоста висело над полыньей. Еще раз глянув в открытую дверь, Соколов захлопнул ее, поднял большой палец: щитки в порядке! Кекушев, стоя в проходе пилотской кабины, приняв сигнал своего напарника, тронул Масленникова за плечо.
Тот повел машину на взлет. Торосы, лебедка, раскрытые чемоданы, поросячья туша, разбитые ящики слились за окном в беспорядочном мелькании. Последний толчок и — мы в воздухе.
Я глянул на часы, записал в дневнике: 26 апреля, 16 часов 40 минут.
Сидевший рядом Сомов сиял:
— Трое суток ровно. Точно мы в расписание уложились. Все наблюдения по программе выполнили.
Мы потянулись к окнам. Набирая высоту, Котов и Масленников вели машины прощальными кругами над полюсом. Да, страшновато выглядело сверху ледяное крошево, в котором едва не утонули мы. Прильнув к стеклу, мы смотрели вниз, туда, где над торосами над вершиной земного шара вилось наше красное знамя!
Из окон был хорошо виден черный силуэт машины Котова. Мы шли параллельными курсами на привод бортовой рации Шульженко, работавшей со льда. Облака рассеялись. Оранжевое солнце стояло высоко. Льды внизу перемежались с разводьями, зарядами наплывал туман, потом снова становилось ясно. Словом, все было так, как не раз бывало за последние недели кочевой жизни на льду. И только густая щетина на лицах да слои грязи на руках напоминали, что за три дня на полюсе мы ни разу не умылись, не взялись за бритвы!
Не прошло и часа, как Котов и Масленников повели машины на снижение.
Ровное широкое поле километра два в длину после полюсной площадочки показалось нам просторнее московского Центрального аэродрома. Машина Шульженко стояла с зачехленными моторами. Механики выкатывали из кабин бочки с горючим. Начальник экспедиции и командир корабля прохаживались по льдине.
Спрыгнув из кабин на лед, Котов, Масленников и Острекин быстро зашагали к ним. Остальные устремились вслед гурьбой, шумя, толкаясь, как дети. Да, мы все и чувствовали себя детьми в эти часы возвращения к жизни. А Леонид Васильевич Шульженко, такой неповоротливый в своей негнущейся, явно не по росту малице, вполне мог сойти за Деда Мороза, не выгляди он таким молодым.
Видимо, все еще не освоившись с непривычным одеянием, он смущенно похлопывал себя по бокам, не зная куда деваться от щедрых похвал бывалых полярных авиаторов.
Не чувствуя под собой ног, не ощущая ни малейшей усталости, мы дружно катали бочки с бензином от машины Шульженко, перекачивали горючее в баки самолетов Котова и Масленникова. Вскоре все три машины были в воздухе. И только несколько пустых бочек на широкой и ровной льдине напоминали о кратковременной деятельности нашего «сверхпланового аэропорта».
На Второй дрейфующей базе и мы — «полюсники», и Шульженко со своим экипажем долго переходили из объятий в объятия. Черевичный, Задков и другие пилоты, поджидавшие нашего возвращения, теперь наперебой зазывали в гости, угощали пельменями, чаями-кофеями. И расспрашивали, расспрашивали без конца про «полюсную полундру».
Потом наступило новоселье и у нас в собственных палатках — их мы не решились бросить на полюсе. Правда, газовый баллон и плитка были теперь в одном комплекте на два экипажа. Но что поделаешь: в тесноте, да не в обиде…
Когда усталый засыпающий Котов, залезая в свой спальный мешок, наклонил голову, Масленников, толкнув меня, молча показал на него глазами. Широкая волнистая
