правовое резюме. Оно была сформулировано настолько негативно по отношению к юстиции ГДР, что двум крупным восточногерманским чиновникам пришлось расстаться со своими должностями[353]. Нельзя исключать, что письмо Томаса Манна как-то повлияло на такой поворот событий. Но доказательств этого на данный момент нет.
8 июня 1951 года, за несколько дней до написания письма Ульбрихту, Томас Манн узнал о публикации в мюнхенской «Нойе цайтунг». Ее автор ставил в упрек Томасу Манну патетический тон его поздравления Бехеру, которому 22 мая исполнилось шестьдесят лет.
Я чувствовал, – писал тогда Томас Манн о Бехере, – его сущность в самозабвении, чистом, как пламя и поглощающем, как оно; <…> этос сообщества, который душевно предрасполагает его быть коммунистом и который стал коммунистическим исповеданием в области политики. Этот его коммунизм окрашен вполне патриотически, он действительно осуществляется в патриотизме, и его жажда служить сообществу, народу – стоит только почитать его стихи – есть от начала и до конца горячее желание служить своему народу, немецкому, и быть ему по совести любящим, верным наставником[354].
По контрасту с этим пламенным гимном комментарий в «Нойе цайтунг» должен был произвести впечатление холодного душа. В нем говорилось, что Бехер – политический агент Советов, а Томас Манн своим славословием либо записывается в друзья коммунистам, либо проявляет непревзойденную политическую наивность. Писатель определил статью в «Нойе цайтунг» как конформистское наушничанье[355].
Заступничество Томаса Манна за Лангевише, его письмо Ульбрихту по «Вальдгеймским процессам» и критика его поздравления Бехеру образуют названный выше более широкий контекст. Эти факты объективно делают Томаса Манна участником морально-политического дискурса, который различные стороны и при его жизни, и после его смерти вели в течение десятилетий. Главный вопрос этого дискурса состоял в следующем: закрывать ли глаза на преступления террористического режима для того, чтобы через личные контакты с его представителями помочь хотя бы некоторым его жертвам; или же принципиально отказаться от всяких связей с этим режимом и пытаться оказать на него давление путем протестов и разоблачений. Выдающейся частью этого дискурса станет публицистика Александра Солженицына.
В начале июля 1951 года Томас Манн снова приехал в Европу и провел там около двух с половиной месяцев. Судя по записям в дневнике, его настроение изменилось к лучшему. После нервозной амтосферы Соединенных Штатов европейская жизнь казалась спокойной и свободной. Он отдыхал и строил планы окончательного переселения в Швейцарию. В его советском личном деле содержится несколько малозначительных коротких сообщений за 1950 год и ни одного за 1951-й.
Ситуация в Америке представлялась ему все более невыносимой. 3 января 1952 года он записал: «Слышал в первый раз о сообщении в прессе, что здесь на случай “необходимости” подготавливаются 4 просторных концентрационных лагеря». 18 января в дневнике отмечено: «Война будет, здесь ее несомненно хотят, а именно еще в этом году. У нас есть причины поторопиться»[356].
В конце февраля – начале марта 1952 года Томас Манн по заказу Би-Би-Си работал над докладом, который назывался «Художник и общество». Послание доклада сводилось к мысли о неуместности политического морализирования в искусстве. Для иллюстрации писатель привел свой собственный пример: в молодости его позиция была антилиберальной, ныне же она стала «левой». Но причиной тому – так, видимо, следует понимать его экскурс – были не политические убеждения; все дальше и дальше «на левую сторону общественной философии» его отодвигал фашизм. По всей очевидности, этим Томас Манн желал оправдать перед западной публикой свой слишком резкий поворот «влево»: он писатель, политика – не его ремесло, но он «человек равновесия», и наклон «челнока» вынуждает его инстинктивно склоняться то на одну, то на другую сторону.
Своеобразным был прием доклада в Советском Союзе. Он был переведен на русский язык и вышел в 1961 году в последнем, десятом томе собрания сочинений Томаса Манна. В докладе Томас Манн приводил, в частности, пример Эзры Паунда, который, будучи прекрасным писателем, увлекся политикой и попал в объятия фашизма. После войны он был арестован и осужден как изменник, но писательское жюри присудило ему престижную в Америке премию Боллинджена. Так, по мнению Томаса Манна, оно продемонстрировало пример независимости эстетического приговора от политики. Примыкающий к этому пассаж был в переводе на русский язык слегка изменен, причем о мотивах «правки» – туманной по смыслу и неудачной по стилю – остается только догадываться. Сравнение показывает разницу между оригиналом и переводом:
«Художник и общество»
точный перевод
Не сомневаюсь, что я не одинок в своем желании узнать, присудили бы эти весьма заслуженные члены жюри премию Эзре Паунду, если бы он случайно был не фашист, а коммунист[357].
«Художник и общество»
перевод в издании 1961 года
Не сомневаюсь, что я не одинок в своем желании узнать, присудили бы эти весьма заслуженные члены жюри премию Эзре Паунду, если бы он вдруг стал не фашистом, а как раз наоборот…[358]
Отрывок, следующий в оригинале за этим пассажем, полностью отсутствует в советском переводе доклада «Художник и общество». Он звучит так:
Уже одного подобного замечания [см. цитированный пассаж. – А. Б.] сегодня несомненно достаточно, чтобы того, кто его делает, заподозрить в коммунизме. Применительно ко мне это подозрение было бы несправедливым или – если угодно – оно делало бы мне слишком много чести. Для коммуниста мне много чего не хватает – мои сочинения полны всеми ужасающими коммунистов пороками: формализмом, психологизмом, скептицизмом, декадентскими наклонностями и всем прочим, и не забудьте еще юмор и некоторую слабость к правде – ибо любовь к правде есть слабость в глазах безоговорочной партийности. И все же тут следует различать. Коммунизм – это идея, в действительном виде сильно искаженная, чьи корни, однако, глубже, нежели марксизм и сталинизм, и чье чистое воплощение человечество постоянно будет ставить себе задачей и требованием. Фашизм же – никакая не идея, а низость, до которой, будем надеяться, никогда больше не опустится ни один малый или великий народ[359].
Отсутствие этого отрывка в советском издании доклада понятно. Томас Манн открыто признается в неких «грехах», которые, как он думает, непростительны в глазах коммунистов. Это признание весьма плохо гармонировало бы с имиджем «одного из самых прогрессивных писателей мира», который ему создали в СССР. К таким своим «грехам» он отнес и любовь к правде. Этот намек на идейную косность коммунистов должен был показаться им совершенно неуместным. Они претендовали на единоличное владение правдой и истиной, тогда как Томас Манн
