должно было бы быть холодно Марго — в ее тонком шелковом, совсем неподходящем для ночных прогулок по осеннему лесу, платье.
Как будто волку было холодно — вместо нее.
Так же, как ему бывало больно — вместо нее.
— Прости меня…за то, что ты это сделал… — попросила Марго, прижимаясь к нему. Пытаясь его согреть.
«Я говорю странно,» — подумала она, вскользь — вдруг услышав, как это звучало бы со стороны. «Прости меня — за то, что ты это сделал» «Я говорю странно — для тех, кто никогда не пробовал разделить свою жизнь на двоих…С волком? Нет, просто — для тех, кто никогда не пробовал разделить свою жизнь на двоих…»
А потом она вдруг почувствовала, что ей страшно сейчас поднять глаза — и посмотреть на небо. Потому что она боится снова увидеть, как оно смеется, и этот смех больно колется разбитыми вдребезги звездами…
Она боится — вместе со своим волком… Или — вместо него?
— Послушай, — начала Марго. Тихонько, успокаивающе, не очень-то веря в то, что она собирается сказать; и не очень понимая, кому она это говорит. Себе? Волку? Небу?:
— Послушай… ведь оно же не всегда такое…оно бывает, знаешь… таким высоким и нежным…почти прозрачным… И тогда…тогда, наверное, в нем можно летать…
— Марго(19). Май.-
…Оно было таким высоким и нежным… Почти прозрачным… Запрокинув голову, Марго чуть не задохнулась в ослепительно голубой бездне, обрушившейся на нее.
Бездна падала и падала — бесконечно… Потому что у нее не было дна? Или это Марго падала и падала — в небо? Или — не падала, а летела?…
Был первый по-настоящему весенний день. Зима в этом году уходила неохотно, оборачивалась, ворчала и скалилась, трясла седой шерстью. Юная весна, уже совсем было примерившаяся вцепиться в загривок старой хищнице, опять робела под ее ледяным дыханием, отступала и затаивалась. Время охотилось само на себя, кралось за своей прошлогодней тенью. След в след. Только на этот раз в его поступи была напряженность. Как в настороженных острых ушах и вздыбленной на загривке шерсти волка, скользящего по следу. Волка, уже почти опьяненного запахом и близостью добычи, и вдруг почуявшего опасность — и замершего на полушаге, пытаясь разглядеть, расслышать или разнюхать то, невнятное, что испугало его. Солнечный зайчик, отпрыгнувший от приветливо оскаленной стальной пасти капкана? Хруст сухой ветки под сапогом затаившегося охотника? Приторно сладкий, ядовитый запах железа и резкий запах вспотевшего человеческого тела?…
А может, Марго просто мерещилось что-то необычное в этой весне. Самой обыкновенной, безобидной, робко-улыбчивой, которой удалось-таки, к середине мая, задрать старую седую хищницу и утопить обрывки ее грязно-белой шерсти в черных лужах. И заулыбаться уже по-настоящему, выкатив дочиста отмытое солнце на самую середину неба. Высокого, нежного, почти прозрачного…
Марго не любила весну. И не любила канун своего дня рождения. И запах праздничных пирогов, традиционно выпекаемых изрядно располневшей и обрюзгшей кухаркой Марысей к именинам панночки. С вареньем; с крепкими, бережно сохраненными в подвале с осени, красными яблоками. Запах напоминал Марго о липкой черной дороге — и о детях со злыми лицами, которые несколько лет назад едва не забили камнями насмерть одну маленькую девочку.
Девочка выросла, но выросли и дети, которые бросали в нее камни. И ничего не изменилось. Марго знала, что они до сих пор ждут ее — где-то за поворотом черной дороги — большие дети, спрятавшие камни в свои взрослые кулаки. Ждут — когда Марго, устав бежать по липкой грязной дороге — на зов умирающей Анны (или Яноша, или Павлы, или…сколько их было — и будет?…) — поскользнется, и упадет…
Марго не любила весну. Что хорошего, когда дорожки парка по щиколотку залиты водой, перемешанной с грязным снегом; а лес мокр, сумеречен, и почти непроходим? Марго маялась в доме, бродя по комнатам, как зверь в клетке, думая о волке, который пробирается по мокрому снегу, раздраженный и злой, то теряя, то снова вынюхивая все время ускользающий след тощего испуганного зайца. Волк тоже нервничал весной — то ли заражая своим беспокойством Марго, то ли перенимая ее невнятную тревогу.
— Ну, что, — сказала ему Марго, когда они однажды встретились на краю сумрачного леса, где на каждом шагу нога — и лапа — проваливалась сквозь ноздреватый грязный снег в ледяную воду. — Что, скоро опять пропадешь? На неделю или на две, как всегда весной? Да?
Волк заворчал, отвел глаза, и, сунувшись носом в ладонь Марго, лизнул горячим языком ее пальцы.
— Пропадешь, пропадешь…
Марго обняла его большую голову, погладила нежные, пушистые завитки шерсти за ушами.
«Интересно,» — подумала она: «А если я позову тебя — в эту неделю? Если я позову тебя — по-настоящему? Ты сможешь бросить свою глупую волчицу — и прийти ко мне?…Почему старуха не сказала мне об этом? Почему она не сказала, что будет что-то, что мы не сможем с тобой разделить на двоих? Что-то, что будет разделять нас — пусть, всего на несколько дней в году — но разделять?… Что-то, чего я не смогу понять — и, может быть, поэтому, не смогу простить тебе…»
— А знаешь, — сказала она волку, прижавшись щекой к его теплой, могучей, мохнатой шее: — Знаешь, говорят — я слышала… и наш конюх, и эта глупая Марыся, и, наверняка, в деревне тоже… говорят, что я иногда превращаюсь в волчицу и ухожу в лес. Наверное, они видели твои следы возле дома, а, может, видели и тебя. Ты должен быть осторожнее…
Волк еще линял. Старая шерсть на его исхудавших после зимы боках, свалялась и вылезала клочьями, а новая, на шее и груди — блестящая и пушистая, драгоценным шелком скользила между пальцами. Гладить бы и гладить.
— А знаешь, что, — прошептала Марго, запутавшись дыханием и шепотом в этой нежной шерсти, чувствуя щекой и губами ее пушистое прикосновение, и слушая торопливое биение сердца волка. Ей захотелось рассмеяться, вспомнив приглушенно-испуганный голос Марыси, в вечернем полумраке кухни подробно и важно описывающий притихшим слушателям, как хозяйка по ночам оборачивается серой волчицей. И одновременно — захотелось расплакаться. Марго и сама не поняла, почему. — …знаешь, я хотела бы, чтобы это было правдой. Я хотела бы превратиться в волчицу — и уйти с тобой в лес. Навсегда…
Весной Марго чаще обычного снились плохие сны. Сны, в которых она идет по черной скользкой дороге, а люди, чьих лиц она не могла разглядеть — дети или взрослые? а, может, у них вообще не было лиц? —
