сумы), ни от ареста. Сама жизнь в СССР с бесконечными арестами, тюрьмами и лагерями служила лучшим доказательством правоты этой пословицы. Так, за два месяца до смерти Сталина в лагерях, колониях и тюрьмах числилось 2 миллиона 625 тысяч человек, а в спецпоселениях — 2 миллиона 753 тысячи[95]. А сколько миллионов до и после прошло через эту кошмарную пенитенциарную систему советской власти за семьдесят лет ее существования? Это означает, что практически у каждого советского гражданина в тюрьме сидел родственник, друг, сослуживец или просто знакомый.
Миллионы советских людей знали про тюремные порядки, они с удовольствием распевали блатные песни, употребляли в повседневной речи блатные словечки и смотрели фильмы про уголовников — «Путевку в жизнь», «Джентльменов удачи», «Место встречи изменить нельзя»… Тюрьма в России — нечто близкое, а порой и неизбежное, к чему стоит быть всегда готовым. Это своего рода испытание, которое должен с честью пройти настоящий мужчина.
Наверное, уже тогда Ходорковский внутренне подготовился к подобному испытанию.
Но для меня тюрьма была воплощением абсолютного зла, полного ужаса, ада на земле. Пребывание в заключении для меня неприемлемо и непредставимо. Я бы предпочел принять яд, чем провести хотя бы пару дней в тюрьме… Именно поэтому я с такой страстью отговаривал Ходорковского от возвращения в Россию.
Вечером 24 октября 2003 года Михаил позвонил мне из самолета, уже несколько часов стоявшего на летном поле аэропорта Нижнего Новгорода в ожидании разрешения на вылет в Новосибирск (он летел в Иркутск с дозаправкой в Новосибирске).
Он сказал: «Привет. Я в самолете в Нижнем. Нас не выпускают на взлет».
Мы оба понимали, что все наши разговоры прослушиваются, и я почувствовал, что он звонит попрощаться со мной.
На многие годы это стало нашим последним разговором.
Ночью 25 октября меня разбудил звонок из службы безопасности ЮКОСа. Сразу после приземления в новосибирском аэропорту Толмачево антитеррористическая группа «Альфа» окружила самолет. Потребовали открыть люк, ворвались на борт и вывели Ходорковского в наручниках в ожидавший милицейский автобус.
Старая жизнь закончилась. В Новосибирске арестовали Ходорковского, значит, и мне назад дороги не было…
Глава 14.
Мой друг Михаил Ходорковский
…Я до сих пор в деталях помню свою первую встречу с Михаилом Ходорковским в конце 1987 года. К тому времени мы с Мишей Брудно уже выполнили наш первый заказ для Центра научно-технического творчества молодежи и получили за него деньги. Вскоре помощница Ходорковского Таня Анисимова предложила мне постоянную работу в Центре НТТМ. Но прежде надо было пройти интервью с Михаилом.
Естественно, перед этой встречей я попытался побольше узнать о Ходорковском. Поговорил с самыми разными людьми и услышал весьма противоречивые мнения. Но одно было понятно: парень сделал головокружительную по советским критериям карьеру. К двадцати четырем годам он побывал освобожденным первым заместителем секретаря комитета ВЛКСМ Московского химико-технологического института, который окончил с отличием, вступил в КПСС и теперь возглавлял новую экономическую инициативу, поддержанную партией и правительством СССР.
Я ожидал увидеть эдакого комсомольского вожака в типичном сером костюме и галстуке, четко понимающего, каким тоном разговаривать с начальством, а каким — с подчиненными. Но когда я открыл дверь в маленький кабинет, навстречу мне вышел из-за стола интеллигентный парень в джинсах и джинсовой куртке. Он усадил меня на стул, а сам присел на стол, и наша беседа пошла не по стандартной схеме. С самого начала Миша выбрал естественный, доверительный, заинтересованный и дружественный тон, говорил тихо и на хорошем московском языке. Все это мгновенно расположило меня к нему. Я, в принципе, всегда старался устанавливать с начальством равные отношения и никогда бы не смог работать с руководителем, живущим по принципу «я начальник, ты дурак». В Мише это отсутствовало начисто, хотя он всегда был несомненным лидером и умел жестко отстаивать свои решения.
Конечно, я бы мог сказать еще очень много хороших слов про моего друга, но поскольку эта книга посвящена во многом проблеме идентичности, то хотел бы прежде всего затронуть тему национального самоопределения Ходорковского.
Сам я рос и воспитывался в советской еврейской семье, где определение «советский» стоит на первом месте, а «еврейский» на втором. Хотя мои родители и мои деды и бабушки были убежденными коммунистами, еврейские корни давали себя знать — в именах и фамилиях родственников, в еврейских блюдах на семейном застолье, в прослушивании дедом «Голоса Израиля». А Миша рос и воспитывался просто в советской семье. Мама у Миши русская, а отец — еврей, но никакой «еврейской атмосферы» в доме не было. Он рос в семье советских интеллигентов и смотрел на свои еврейские корни как на некий природный фактор, который в Советском Союзе иногда мешал его карьерному росту[96]. Безусловно, и культурно, и ментально Михаил считал и продолжает считать себя русским. Он не интересовался ни своими еврейскими корнями, ни еврейской историей, ни Государством Израиль. И точно никогда не считал ни МЕНАТЕП, ни ЮКОС «еврейскими компаниями», хотя любой бдительный советский кадровик указал бы ему на высокий процент «лиц еврейской национальности» в руководстве.
Миша и я
Я считал подобное самовосприятие данностью, не подлежащей обсуждению. И дело даже не в том, что помимо национальной темы у нас с Мишей была масса других точек соприкосновения. Для меня такая его позиция была лишним доказательством, что национальное самоопределение должно быть решением свободного в своем выборе индивидуума, а не чиновницы из паспортного стола. Кроме того, Михаил всегда поддерживал меня в моих еврейских начинаниях, в частности, тогда, когда я решил стать президентом Российского еврейского конгресса.
Впрочем, в последние годы Ходорковский начал интересоваться Израилем и даже полюбил его. Я ему помог открыть для себя многие стороны еврейского государства — не только его туристические достопримечательности, но и современные науку, промышленность, информационные технологии. Но в 1987 году до всего этого было еще далеко.
Было и другое, что меня просто поразило при первой нашей встрече: глубина его мышления. Чувствовалось, что он в теме и подготовился к нашей беседе. И хотя мне тогда было двадцать восемь лет, а ему всего двадцать четыре, воспринимался он как мудрый и опытный человек.
Беседа наша прошла легко и естественно, и даже не очень простую для меня тему — вопрос о моей будущей зарплате и должности — мы закрыли без проблем и особой торговли. Я стал называться ведущим инженером с зарплатой на пятнадцать-двадцать рублей больше, чем в «Зарубежгеологии».
Я часто думаю, как
