тоже выпил. Он не знал, что кресты ставят в ногах.
Синяя птица
Дед Мирон помирал. Третьего дня он шел по огороду из бани, зацепился нога об ногу и сел в снег. Земля крутнулась под ним и стала на место, а он встать уж не смог.
— Становая жила размякла и лопнула, — определил дед и стал ждать, пока кто-нибудь выйдет из дома. После бани ему было тепло и уютно в снегу, и он не очень-то волновался.
Его положили на широкую лавку подле нештукатуренной бревенчатой стены под окно. Он вытянулся на мягкой подстилке и затих, не ел и не пил.
На стене перед ним висели ходики, он некоторое время глядел на них, соображая, чего это так медленно двигается маятник, но, решив, что дело это теперь не его, закрыл глаза и стал ждать смерть. Мысленно он перебрал всех деревенских стариков, прикинул по годам, очередь получалась его…
К смерти дед Мирон относился спокойно и серьезно, как к работе, которую надо исполнять. У него, кстати, все было давно готово к ней, даже гроб и тяжелый ясеневый крест, на котором он еще три года назад написал чернильным карандашом свое имя, фамилию и год рождения. Наследникам назначалось только проставить на кресте дату смерти.
Но смерть что-то не шла. Вместо нее явилась фельдшериха из деревенской больницы. Сноха называла ее Зинаидой Ивановной, чему дед малость подивился: сколько он помнил, в деревне все звали фельдшериху Зиной, а то и Зинкой, потому как была она местная.
Деду все теперь виделось как в кино при замедленной съемке, поэтому он спокойно отметил, что Зинка «тоже не торопится», и стал ждать, что будет дальше.
Он не возражал, когда она крутила и ощупывала его ослабшее тело, и не отвечал, когда спрашивала, где болит. «Ладно, — думал он, — где болит, там и болит».
Дед лежал спокойно, глаз лишний раз не открывал, только прислушивался к тому, что делается за стеной. На улице, как он предполагал, крутила непогодь: в окно бил снег.
Краем уха он услыхал, что Зинка собирается вызывать врача, вспомнил, что до района сорок километров, и мысленно усмехнулся, туда и в добрую-то погоду вороны не летают, а теперь и подавно…
Дед Мирон немного оживился перед уходом фельдшерихи, даже пожалел, что как следует не выдрал ее крапивой, когда лет двадцать назад застал в своем палисаднике. Уходя, она сказала, что, дескать, если что, то, мол, и в область позвонит, оттуда врачи прилетят.
Фельдшериха ушла, а дед стал обдумывать, как такое может случиться. До Челябинска — в деревне считали — двести километров. Дед представил себе все это пространство, до неба набитое снегом, и плюнул на одеяло.
— Дуреха — дуреха и есть! — заключил он.
Дед хотел еще осердиться на Зинку, но не успел, сознание тихонько ушло из него.
Он лежал, вытянувшись во всю длину лавки, скрестив на груди руки, как и полагается покойнику. Часы на стене будто ждали этого, взяли и остановились.
При жизни дед строго наблюдал за ними, поэтому его четырехлетний внук Колька подошел к лавке и подергал старика за бороду. Он хотел сказать ему про часы.
Мать оттащила Кольку и собралась нашлепать, но тут в избу к ним пришло много людей. Они положили деда на носилки, накрыли тулупом и унесли. Колька увязался было за ними, но мать его не пустила, сказала, чтобы сторожил избу.
Все ушли. Колька повертелся около окна, но, так как оно замерзло, ничего не увидел. Ему стало скучно одному в пустой избе, он поревел немного, потом поставил друг на друга табуретки, залез на них и пустил часы — все-таки занятие…
Вскоре вернулась мать и сказала Кольке, что деда увезли на самолете в город.
— Должно — не довезут, — вздохнула она.
Но деда Мирона довезли и сделали нужную операцию. Очнулся он в большой светлой палате областной больницы, открыл немного глаза, осмотрел незнакомое место и снова закрыл. Потом тихонько пошевелил под одеялом ногой…
Дежурная сестра заметила эти упражнения, подошла и отодвинула штору на окне рядом с кроватью. Старик, сообразив наконец, что видит не рай и не сон, приподнял голову и поглядел в окно. Как раз в это время во двор больницы опускался вертолет.
— На нем тебя, дед, и привезли, — пояснила сестра.
Дед Мирон кивнул, но спрашивать ничего не стал, решив, как поправится, хорошенько все разузнать.
Поправлялся дед Мирон на глазах. Он освоился и свободно разгуливал по палате, а то лежал, часами разглядывая на стене репродукцию с известной картины Герасимова, изображающую какой-то общий праздник в неизвестном месте.
— С чего это они? — недоумевал дед, осматривая невиданных краснощеких людей.
Потом он привык к картине и удивлялся уже по другому поводу:
— Надо же… Столь народу нарисовал человек, а все как есть: глаза, руки, ноги…
Зрение у деда Мирона было отличное, детали он различал досконально.
Выписали его из больницы недели через три теплым солнечным деньком.
Дед получил свою одежду в подвале и отправился спрашивать про человека, который вертолетами командует.
— Интересуюсь, — разъяснил он дежурной по больнице.
Комната санитарной авиастанции оказалась в этом же помещении, через три двери от комнаты дежурной. Дед подошел, подозрительно оглядел дверь, решительно ничем не отличающуюся от других, расправил бороду и постучал.
Помещение деду не понравилось: тесновато. Но вида он не подал, сказал, кто он такой есть, и познакомился с начальником. Что это начальник, дед определил сразу: сидит отдельно, строгий и при галстуке.
«Фамилия будто нерусская — Луневич, но мужик серьезный, ничего», — расценил начальника дед и спросил, верно ли, что его, Мирона, доставили в больницу на самолете.
Луневич подтвердил, что все так и было, а девчушка, вроде деревенской фельдшерицы, сидевшая за особым столом с телефонами, даже показала толстую книгу, в которой была записана его фамилия под номером восемь тысяч шестьсот девяносто два. Дед уважительно подержал книгу в руках… Его интересовал вопрос, всех ли теперь больных возят на самолетах или не всех. Луневич объяснил, что нет, не всех, а только тяжелых и оттуда, куда ничем не доберешься…
— Вот, скажем, как вас, — сказал он.
Дед все понял и поинтересовался, много ли это стоит денег, чтобы вот как его.
Девчонка-телефонистка фыркнула, но начальник приструнил ее и объяснил деду, что час работы вертолета стоит сто с лишним рублей, самолет — подешевле, рублей тридцать пять.
«Многие тыщи тратят, — заключил про себя дед Мирон и с уважением покосился на девчонку. — Зелена, а гляди ты…»
Луневич разговорился и показал деду карту
