Книга Степной ужас - Александр Бушков

Случилось это в конце весны шестьдесят второго года. Когда вовсю разворачивалось то, что потом назовут Карибским ракетным кризисом. Среди посвященных в СССР это именовалось по-другому – операция «Анадырь» по доставке на Кубу ядерных ракет, фронтовых бомбардировщиков и воинского контингента. Любая мало-мальски крупная операция у военных в любой стране получает официальное название – а эта была не из мелких, к тому же первая такая (да пожалуй что, пока и последняя такого размаха).

Придумал все, что довольно известно, Хрущев. Если вам интересно, расскажу немножко о своем отношении к этому субъекту. Хрущева я, как многие, военные особенно, терпеть ненавижу. За все, что он наворотил – в массовых репрессиях участвовал так, что его сам Сталин одергивал. Кукуруза, целина, подаренный Индонезии целый военный флот, Золотая Звезда Насеру, который своих коммунистов пересажал по тюрьмам, жирная помощь всем, кто себя на словах объявлял большими друзьями Советского Союза… Ну а уж сокращение армии! Ни много ни мало на миллион двести тысяч человек. Среди военных даже поговорка ходила: «Суд офицерской чести – и миллион двести». Причем людей просто-напросто вышвыривали на улицу без всякой пенсии для тех, у кого подошел срок. Молодым было легче, они еще как-то устраивались, а вот пожилые… А пожилым пришлось гораздо хуже. Вы себе только представьте: служит человек, которому до пенсии осталась всего-то пара лет. Отечественную прошел, а то и еще пару-тройку войн помельче, никакого другого ремесла, кроме военного дела, не знает, и переучиваться чему-то новому поздно. А его р-раз! – за шкирку и на улицу, как нашкодившего кутенка. Без копейки пенсии, а то и без крыши над головой. Иди куда хочешь и живи как знаешь. Сторожами становились, дворниками… Ничего ведь больше не умели. Самоубийства были…

И если бы только людей… В массовом порядке гробили военную технику, причем ничуть не устаревшую. Новехонькие военные корабли на металлолом резали, танки гнали на переплавку, как стадо овец на бойню, самолеты уничтожали авиаполками. Мяли хвосты танками, а потом тоже на переплавку.

Всё почему? Потому что лысому в башку стукнула очередная блажь: если уж есть ракеты, то на них и следует делать основной упор, а остальные рода войск нужно сократить до передела. Ни в одной другой армии мира такого дурдома не было. Эх, как военные, отставные и оставшиеся в рядах пили с радости, когда Никитке дали под зад коленом!

Но при всем при том! Одно-единственное хрущевское решение я всецело одобряю и безоговорочно поддерживаю: наши ракеты и самолеты на Кубе. Хотя некоторые и говорят, что это была авантюра, никогда с этим не соглашусь. По моему глубокому убеждению, ничего подобного. Американцы к тому времени очень уж обнаглели, лезли в каждую бочку затычкой, базы устроили по всему свету, ядерные ракеты в Турции разместили, так что держали под ударом и Москву, и Питер, и много чего еще. И вдруг – такая плюха по самолюбию, наотмашь, в морду! Всего-то в девяноста километрах от берегов США – советские ядерные ракеты и бомбардировщики Ил-28, которые, к слову, могли нести и атомные бомбы. В конце концов мы их оттуда убрали, но ведь и американцы убрали из Турции свои ракеты, да вдобавок клятвенно пообещали больше на Кубу не нападать, ни своими силами, ни руками кубинских контрреволюционеров. Так что от операции «Анадырь», меня никто не переубедит, была большая польза. Единственное хрущевское начинание, от которого получилась польза…

Я тогда был майором, командовал ракетным дивизионом. Отечественную прошел артиллеристом, а потом переучился на ракетчика, благодаря чему не попал под то самое сокращение (даже эмблемы на петлицах и погонах менять не пришлось – у ракетчиков остались те же самые скрещенные пушечки). Вот и плыл на Кубу со всем своим «хозяйством» и подчиненными. Как именно доставляли на Кубу ядерные боеголовки к нашим ракетам, я и тогда не знал, и сейчас не знаю – об этом никогда ничего не писали, хотя кое-какие воспоминания об операции «Анадырь» уже увидели свет, о боеголовках ни разу ничего не писали.

Тактическая ракета – штука громоздкая, на части ее не разберешь и в трюм не спрячешь. Везли их в контейнерах на палубе. О чем американцы были прекрасно осведомлены – их авиаразведка работала четко. Когда мы проделали примерно три четверти пути до Кубы, над нами тоже стали кружить самолеты, чуть ли не над верхушками мачт кружили, должны были сообразить, что в контейнерах. Но, разумеется, никаких силовых акций не предпринимали – это означало бы настоящую большую войну, быстро переросшую бы в ядерную, на что они так и не решились.

Словом, ходили буквально по головам, как «мессершмитты» в сорок первом, разве что не стреляли и не бомбили – правда, тогда у нас не было твердой уверенности, что вовсе не станут стрелять или бомбить. К тому времени состоялся уже не один натуральный воздушный бой с вторгавшимися в наше воздушное пространство натовскими военными самолетами, так что следовало ожидать самого худшего поворота событий. И нервы были на пределе, тронь – зазвенят. Руки чесались засадить очередному нахалу очередь в брюхо, но на чисто гражданских судах не было ни зенитных пушек, ни пулеметов, не то что в Отечественную. Имелось у нас пятнадцать автоматов, американцы летали так низко, что их можно было достать и из офицерских пистолетов. Но все мы получили строжайший приказ: за один выстрел по самолетам – трибунал. Ограничилось всё тем, что пару раз ухари-матросики показывали самолетам голую задницу, пока это не пресек их замполит. Да еще однажды штурман, тщательно всё рассчитав, пустил прямо по курсу низко летевшего самолета зеленую ракету – как он, стервец, шарахнулся! Потом, я слышал на Кубе, штурману за эту проказу влепили строгача по партийной линии, но тем всё и кончилось – еще и оттого, что, как рассказывали моряки, официального запрета на такое не было, видимо, никто не предусмотрел изобретательность русского человека, советского моремана…

Личный состав, одетый в штатское, сидел в трюме. Мне пришлось полегче, я как командир обитал в каюте судового врача, а вот моим подчиненным пришлось несладко: в трюме стояли жара и духотища. Масло таяло, шоколад, если не съели сразу, ломали в кружку и потом черпали его ложкой или наливали туда чай. Но, что характерно, так и не было ни одного случая обмороков. В точности как на войне, когда мы начисто забыли о «мирных» хворях вроде простуды, поноса и прочих хворобах довоенного времени. А мы себя чувствовали именно что как на войне, никто тогда не знал, грянет она в конце концов или нет, но внутренне все готовы были к самому худшему…

Показываться на палубе в дневное время личному составу было категорически запрещено. Только ночью с темнотой группочками поднимались из трюма глотнуть малость свежего воздуха. Дисциплина была на пятерку, так что мне, «военному коменданту судна», и не приходилось прилагать особенных усилий по ее поддержанию. Вообще-то никаким «военным комендантом судна» я не был, в Уставе гарнизонной службы такая должность не предусмотрена, да и наше подразделение никаким таким «гарнизоном» не было. Так меня в шутку прозвал капитан, так пару раз и называл. Я на него нисколечко не обиделся, шутил он беззлобно, да и мужик был примечательный – старше меня лет на десять (я сам с двадцать второго года), войну закончил командиром торпедного катера на Балтике, имел боевые награды, на гражданку ушел только в пятидесятом, третьим помощником на грузовоз, до капитана вырос, Трудовое Красное Знамя получил… Относился я к нему со всем уважением, он того заслуживал.