же Забугину. Он рвался убедить, втиснуть в мозги Фролова мысль, что каждый убийца так же, как он, Фролов, находит основательные оправдания своему преступлению, заставить Фролова понять, что он своими приговорами сам оправдывает перед людьми убийство, убеждает в его полезности и необходимости. Но Андрей ничего не сказал и сидел бледный и беспомощный перед недоумевающим генералом и испуганной генеральшей, устремившими на него удивленные взоры.
Ему хотелось вопить, но он лишь страдал от сознания, что с ним творится что-то страшное, что он во власти силы, создающей в его душе бурную неудовлетворенность. Он чувствовал, что стремится не к тому, что делает, что его поступки ему самому непонятны, что он находится на границе какого-либо безумного поступка; он вспомнил о невесте и решил бежать от вселявшего ему отвращение генерала. С виноватым видом Андрей, шатаясь, поплелся из столовой, не считая себя вправе говорить, есть и сидеть с человеком, который совершил поступок, только теперь настоящим образом понятый Андреем. И когда за ним сейчас же вышла бледная и встревоженная Елена, Андрей вдруг словно вспомнил, опустился в острой потребности сочувствия к ее ногам, и глухо, в истоме отчаяния, простонал:
— Елена, Елена, они казнят невиновного…
III
Андрей почувствовал себя очень несчастным человеком уже тогда, когда услышал потрясающее упорство приговоренного к смерти парня, уверявшего судей в своей невиновности. Судьи принимали холодный вид, потому что они были так воспитаны и тренированы для судейского лоска, не позволявшего им жалеть людей, которым они причиняют зло, но Андрей сразу разумом и душою поверил невинно осужденному, и его стихийно и сильно захватило чужое горе…
Ему стали ненавистны люди, читавшие смертные приговоры с таким видом, точно им все равно, что ни читать, бравировавшие тем, что они выше ужаса, жалости и печали, гордящиеся своей профессиональной жестокостью. Андрей ясно и определенно понимал, что сознательно, без всякой тайны, предосторожности и ответственности будет совершено убийство, жертва которого лишена будет надежды на помощь, случай, спасение, на милосердие своих убийц. И Андрей тогда же познал, что он — и каждый человек — не смеет спокойно и безучастно относиться к готовящемуся преступлению. Его стали неотступно и упорно преследовать полные безмолвной мольбы глаза невинно осужденного, и все тверже развивалась и расширялась в душе уверенность, что его равнодушие к судьбе невинно осужденного равно преступлению, что он обязан, словно бы на крик убиваемого в лесу или на большой дороге, броситься на помощь к жертве, все равно, кто бы она ни была и кто бы ее не убивал…
И как последствие всего пережитого, у Андрея естественно создалась и окрепла ясная цель: спасти жертву от руки убийцы. Андрей проникался интересами приговоренного к смерти Лосева, зажил ужасом и страданиями незнакомого ему человека, ставшего ему дорогим и близким. Его стал интересовать заколдованный круг противоречий жизни, в которые он попал, загадочный мир судей, тюремщиков, полиции и палачей, через который должен был пройти до виселицы Лосев и к общению с которым Андрей стал стихийно стремиться…
Первой заботой Андрея было свидание с Лосевым. В его воображении Лосев находился в состоянии высшего отчаяния, ужаса и горя, ожидая смерти в убеждении своей невиновности и беззащитности. И, отправляясь после некоторых хлопот на разрешенное ему свидание с Лосевым, Андрей изрядно волновался. Он не понимал, как он будет говорить и смотреть в глаза человеку, обреченному на страшную муку и вследствие этого вышедшему из ряда обык-овенных людей и ставшему другим и исключительным.
Тюрьма, в которой был заключен Лосев, находилась посреди большой запущенной площади. Громоздкое, неуклюжее здание, неоштукатуренное, неопрятное и потемневшее, глядело рядами частых, похожих на клетки решетчатых окон.
Зловещая и будто искусственная тишина сразу стала тяготить Андрея. Словно чудовище, зажатое в тиски, сдавленное за горло, молчало, стиснув зубы и сдерживая скоплявшуюся ярость… В атмосфере царила крайняя напряженность, что-то грозное и страшное притаилось здесь, чувствовалась тяжелая и неравная борьба, холодная жестокость победителя…
Жесткие взгляды тюремных надзирателей, ряд крепких ворот, низкие, темные коридоры, специфическая острая затхлость — будто что-то медленно разлагалось здесь — подчинили Андрея непонятной робости. Так ночью на кладбище или в анатомическом театре становится жутко и страшно человеку, чувствующему в то же время себя в безопасности…
Начальник тюрьмы, бравый мужчина с окладистой черной бородой с проседью, с волосами ежиком и мутными серыми глазами, встретил офицера с почтительной фамильярностью человека, сознающего свою власть и силу.
— Вам надо Лосева из казематов? — спросил он Андрея. — можно, можно, сейчас там все спокойно… Я уже послал…
Встретив непонимающий взгляд носителя, он любезно объяснил:
— После того, когда кого-нибудь берут оттуда на сопку, мы их на свидание не пускаем, потому, естественное дело, они возбуждены сильно, надо пообождать, чтобы успокоились, а то — как звери.
— Ах да, там ведь в казематах смертники, — догадался Андрей, и почему-то покраснел в смущении, словно виноватый.
— А вот и вашего привели, — воскликнул живо и предупредительно начальник.
Андрей вздрогнул и почти с испугом поворотился к двери, как будто ожидая встретить что либо необычайное. Из-за дверей приближался торопливый звон цепей, и на пороге появился, впереди двух конвойных с шашками наголо, Лосев.
Андрей хорошо помнил его лицо, и потому сразу узнал его. Обыкновенный белобрысый парень с ординарным лицом, арестант казался тщедушным и жалким. Едва переступив порог, он сразу застыл на месте в ожидании и с ледяным испугом в глазах посмотрел прямо в лицо Андрею.
— Четверть часа, — холодно бросил начальник ефрейтору и, звякнув Андрею шпорами, вышел.
Андрей был совершенно растерян. Его поразил непонятный ужас, живший в глазах Лосева.
— Мне надо было с вами свидеться, поговорить, Лосев, — обратился наконец он к арестанту мягко, почти заискивающе, — я хочу вам помочь. Вам можно сесть, Лосев, начальник разрешил…
Лосев все еще не понял, но понял ефрейтор, который, улыбнувшись, толкнул арестанта в плечо к скамье и сказал:
— Сиди.
Лосев мгновенно успокоился от взгляда солдата. Он глубоко, облегченно и крепко вздохнул, отер ладонью пот со лба, сделал несколько шагов и опустился медленно, в приятной слабости на скамью. Конфузливо улыбнувшись, он произнес уже с чувством глубокого облегчения и даже с искрою веселья:
— А я думал, что пришли за мной, что уже идти надо…
Лосев смело засиял радостью воскресения, счастливый своей ошибкой, продлением жизни, отсрочкой того ужаса, неизбежностью которого он все время жил. Андрей же сидел ни жив ни мертв, полный чувства своей вины перед Лосевым, которого он заставил пережить
