не моргнул – этого вопроса он ждал, и ответил заготовленной тирадой. Суть ее сводилась к тому, что, поскольку мировой империализм не дремлет, то, в «Интуристе», конечно, есть человек, который курирует фирму со стороны органов. Но иностранный туризм – дело большое и важное, и странно было бы, если бы в КГБ не интересовались этим большим и важным делом. Иногда гидов вызывают и задают вопросы, и они как истинные патриоты своего отечества, на эти вопросы отвечают.
– Патриоты! – брезгливо сказал Алсуфьев. – Отечество! Что вы знаете о патриотизме и об отечестве?
Лейтенант выдохнул: кажется, объект не принял его всерьез. Он фактически признался в том, что, как честный советский человек, постукивает в Комитет, но стук – это еще не работа в органах. И если Алсуфьев действительно сидел в двадцатых на Соловках, то должен знать, что стуком проникнуто почти все советское общество. С другой стороны, у них в Америке разве не принято стучать? Еще как принято, просто у них это по-другому называется.
* * *
В Ленинград или, как называл его Алсуфьев, Петербург, группа Воронцова ехала на «Красной стреле». Ожидая, пока их пустят внутрь, стояли на теплом вечернем перроне, перебрасывались ничего не значащими фразами. Джим и Алсуфьев отошли чуть в сторону – покурить, Воронцов и Сара остались вдвоем.
– Если это «Красная стрела», почему вагоны синие? – спросила Сара, как бы невзначай толкнув лейтенанта бедром.
Этого Воронцов не знал, но кое-как выкрутился, сказав, что в русском языке слово «красный» обозначает не только цвет, но и эпитет «красивый». Например, Красная площадь означает не то, что она красная, а то, что она красивая. Так же и поезд.
– Это, по-вашему, красивый поезд? – засмеялась Сара. – Вы просто не видели американских поездов.
И она снова толкнула его бедром, теперь уже совершенно не скрываясь.
Лейтенант заморгал глазами. Вот черт! Кажется, она с ним заигрывает. Лестно, конечно: красивая женщина, да еще и американка. Но увлекаться нельзя, так можно и задание провалить. Как бы это отшить ее покультурнее, чтобы не обиделась?
Но отшить никого не так и не успел – подошли Алсуфьев с мистером Кроули.
– Ну, пора бы уже начинать посадку, – несколько ворчливо заметил Арсений Федорович.
И, словно услышав его, двери вагона открылись, на улицу вышел проводник и, став у входа, принялся проверять билеты. Воронцов заскочил в вагон после всех, однако в тамбуре столкнулся с миссис Кроули. Она шумно дышала, грудь ее вздымалась под синей блестящей кофточкой.
– Здесь так тесно, – сказала она. – И так душно. Пройдите в купе, а я еще немного подышу воздухом на перроне.
Он протиснулся мимо нее в коридор и тут почувствовал, как сзади ему положили руку на бедро. Ого! Кажется, мадам разошлась не на шутку. Старший лейтенант быстро юркнул к купе, пока кто-то, не дай бог, не заметил этой рискованной сцены.
Опасная игра, черт бы ее побрал! Если муж догадается – скандала не избежать, задание будет сорвано. Главное, ему эта интрижка не нужна ни с какого боку. Надо как-нибудь исхитриться и… Что «и», он пока еще не знал. В таких ситуациях неизвестно, что хуже – уступить женщине или дать ей отлуп.
Он вошел в купе, где уже сидели Алсуфьев и Кроули. Они посмотрели на него, как ему показалось, с неудовольствием.
– А где моя жена? – спросил Джим.
«Не сторож я жене вашей», – хотел огрызнуться лейтенант, но, разумеется, передумал и лишь сказал, что в поезде Саре показалось душно, и она решила до отхода подышать воздухом на перроне.
Тут он похолодел, потому что почувствовал, как кто-то крепко взял его за ягодицы.
– А я передумала, – весело сказала Сара у него за спиной. – Там как-то скучно. Можно просто открыть здесь окно.
Так они и сделали. В душное купе вплыл теплый, пахнущий беляшами воздух.
Вскоре зашел контролер, снова проверил билеты и выдал всем белье. Поезд отчалил от перрона, и, быстро ускоряясь, покатил в ночь.
Немного поговорив о том, о сем, стали устраиваться на ночлег. Сначала все мужчины вышли, дав возможность даме переодеться. Когда Воронцов, постучав, открыл дверь, он увидел лежащую на нижней полке Сару, прикрытую одеялом. Точнее сказать, едва прикрытую – на свет божий глядела длинная стройная ножка и плечо, обнаженное до последней крайности – там, где оно уже переставало быть плечом, а становилось грудью.
Воронцов заморгал глазами и сделал отчаянную физиономию. Сара очаровательно улыбнулась и послала ему воздушный поцелуй. За спиной лейтенанта запыхтел Кроули.
– Милая! – пропел он. – Ты уже готова? Мы можем войти?
– Конечно, дорогой, – отвечала та, быстро прячась под одеяло. – Вы можете войти: по очереди или все сразу…
Поезд постукивал колесами, унося их в ночь, а уснуть у лейтенанта никак не получалось. Воронцов и так-то плохо переносил поезда, а тут еще Сара с ее прелестями. Впрочем, как выяснилось, в бессоннице была и своя польза. Где-то часа в два ночи Алсуфьев бесшумно сбросил одеяло, тихонечко надел ботинки и как был, в спортивном костюме, вышел из купе.
Сердце у Воронцова забилось, как бешеное. Все стало совершенно ясно. Он пас эмигранта в Москве, по ночам почти не спал, боясь пропустить момент, когда тот выйдет из номера. Но не Москвы следовало бояться, а поезда. Казалось, что уж тут-то можно немного расслабиться, потому что куда уйдет объект с несущегося в ночь экспресса? И тут выясняется, что именно поезд – идеальное место для конспиративной встречи. Очевидно, сообщник Алсуфьева ехал в этом же составе, только в другом купе. Ехал ли он с ними прямо от Москвы или сел на одной из ближайших станций – уже неважно. Важно, что сейчас они пересекутся, и дело будет сделано. И никакая наружка тут не поможет, потому что наружка не едет с ними в поезде, потому что она осталась в Москве, и московскую наружку только утром сменит ленинградская.
Он додумывал эти стратагемы, лихорадочно обуваясь и вдевая руки в рукава рубашки. Спустя несколько мгновений Воронцов выскочил из купе в коридор, и, кляня свою неосмотрительность, завертел головой. Тоже мне, контрразведчик, обманули, как приготовишку!
Алсуфьева, разумеется, в коридоре уже не было. Само собой, шпионы назначили встречу в другом вагоне. Вот только куда бежать – в начало поезда или в конец? Повинуясь безошибочному инстинкту чекиста, он рванулся в начало и вдруг встал, как вкопанный. В тамбуре он увидел Алсуфьева, который неторопливо дымил в раскрытое окно.
Алсуфьев тоже его заметил, помахал рукой. Воронцов надел на физиономию дежурную улыбку гида, неторопливо вышел в тамбур.
– Что это вы бродите по поезду? – поинтересовался Алсуфьев.
– Не спится, – фальшиво позевывая, сказал лейтенант.
– Когда и спать, как не в ваши годы, – хмуро проговорил Алсуфьев. – Это в моем возрасте то бессонница, то мочевой пузырь. Впрочем, как говорил еще Платон, все люди разные: одним не спится днем, другим – ночью.
Воронцов покивал: точно так, прав Платон на все сто. Алсуфьев умолк и грустно смотрел в проносящуюся за окном темноту, изредка разжижаемую бегущими назад фонарями. Надо было уходить, но уйти лейтенант не мог. И тогда, набравшись смелости, спросил по-русски:
– Вы, кажется, давно не были на родине. Как вам СССР? Что вы чувствуете, вернувшись?
Алсуфьев усмехнулся невесело, отвечал тоже по-русски. Что он чувствует? Чувствует, что та родина, которую он знал, пропала, перестала существовать. А новая родина… Да родина ли она ему? Другие люди, другие порядки, даже язык – и то другой. Зачем же он приехал? Затем, чтобы убедиться в том, что только что сказал. Была маленькая надежда, что он ошибается, что сможет еще вернуться на родное пепелище. Но даже и пепелища уже нет, его сравняли с землей и укатали в асфальт.
– Все течет, все меняется, – вспомнил лейтенант старую поговорку, которую слышал от Танечки. Или нет, кажется, не поговорку. Кажется, это древний грек говорил, вот только фамилию не вспомнит. Что-то мускулистое… Геракл? Гераклит? Да, точно, Гераклит. Это, кажется, про одну и ту же воду, в которую нельзя войти дважды. Диалектика, только не правильная, марксистско-ленинская, а первобытная, с каменными топорами и голозадыми оргиями возле костра.
– У жизни своя диалектика, и состоит она в том,
