Солнце еще не встало, и холод для начала ноября был необычайный. Эйхман надел шинель. Вообще-то, он предпочитал проводить подобные мероприятия днем, при толпах зевак, которые после разносили по Вене весть о том, что да, Адольф Эйхман – страшный человек. Однако арест арийки, вдовы, матери двух арийских детей, пусть даже и сотрудницы лживой прессы, мог вызвать всеобщее возмущение, а Эйхман не хотел рисковать. «Венская независимая», как же!
Солдаты наконец взломали дверь и ворвались внутрь. Одни тут же бросились к письменному столу и картотеке, откуда стали выдергивать ящики и рыться в них, ища что-нибудь запрещенное. Другие опрокидывали столы и стулья, били стекла, малевали на стенах внутри и снаружи слова «Друзья евреев», так щедро макая кисти в краску, что намалеванные буквы «плакали». Он не останавливал их. Пусть позабавятся. В молодости он тоже не знал, что такое дисциплина, – славные были деньки в Линце, еще до того, как пришлось бежать в Германию. К тому же юношеская ярость имеет свои преимущества. Что может быть страшнее, чем толпа распоясавшихся юнцов, чья злоба не уравновешена и крохой здравого смысла?
Парень в форме гитлерюгенда, здоровенный, тупой с виду, навел пистолет на линотип. Нажал на курок – раз, другой. Пули рикошетом отскакивали от металла.
– Хватит, дурак! – скомандовал ему Эйхман, но парень, похоже, дорвался до любимой игрушки и не обратил на него внимания.
– Дитерроцни! – рявкнул на него другой, постарше.
Первый, не опуская пистолета, обернулся на голос. Второй подошел и забрал у него оружие:
Дурак пожал плечами, отвернулся, взял металлический табурет и обрушил его на линотип.
Единица всегда больше, чем ноль
Зофия Хелена, мама, дедушка и Йойо завтракали, когда по лестнице за дверью их квартиры затопали сапоги. Мама тихо встала, ушла в спальню и подняла коврик на полу у кровати. Вместе с ним поднялась и часть половиц, прилаженных на невидимых петлях. Мама скользнула в узкое пространство между полом их квартиры и потолком нижнего этажа.
– Вы не знаете, где ваша мама, понятно? – говорил сестрам дедушка, когда крышка тайного убежища уже закрывалась за ней. – Если вас спросят, скажете, что она в отъезде, собирает материал для статьи. Ну, как мы с вами учили.
В дверь громко, отрывисто постучали. Зофи бросила тревожный взгляд на мамин прибор: тарелку с кашей и чашку недопитого кофе.
Дедушка уже открывал дверь – на пороге стояли нацисты.
– Что вам угодно, господа? – спросил он.
Иоганна, застыв от ужаса, сидела за столом. На нем теперь стояли три прибора. Зофи наполняла водой раковину, где в мыльной пене уже утонули тарелки с кашей – ее и мамина – и чашка с кофе.
– Где Кэте Пергер? – спросил человек в шинели.
Немецкая овчарка, вошедшая в квартиру вместе с ним, села у порога и застыла, как изваяние.
– К сожалению, Кэте нет, оберштурмфюрер Эйхман. Может быть, я могу быть вам чем-то полезен? – спокойно сказал дедушка.
Иоганна заплакала: она боялась за маму. Зофи бросилась к сестренке, закапав весь пол в кухне мыльной пеной, которая текла с ее рук.
В квартиру уже набились нацисты. Они шарили по шкафам, ворошили постели, заглядывали под кровати, а Эйхман допрашивал дедушку, который стоял на своем, уверяя, что мамы в квартире нет.
В маминой спальне один из нацистов наступил на ковер.
– Дедушка Пергер! – позвала Зофи.
Отто обернулся на голос внучки. Никогда в жизни она не звала его дедушкой Пергером, хотя это, несомненно, так оно и было. Зофи подмигнула, чтобы обратить внимание деда на солдата, который стоял на ковре и вот-вот мог нагнуться, чтобы приподнять его.
– Говорю вам, ее нет дома. Она в командировке, ведет журналистское расследование! – крикнул дедушка Эйхману так громко и неуважительно, что даже собака у дверей повернула голову. – Это ее работа – узнавать и сообщать людям правду. Неужели вы так не любите свою страну, что вам плевать на то, что в ней происходит?
Эйхман приставил к виску дедушки пистолет. Дед замер, Зофия Хелена тоже. Йойо не шевелилась.
– Мы не евреи, – тихо произнес дед. – Мы австрийцы. Подданные Рейха. Я – ветеран войны.
– Ага, отец покойного мужа. – Эйхман опустил пистолет и обернулся проверить, все ли на него смотрят.
Этот человек любил проявлять власть при свидетелях.
Прямо на него глядела Зофия Хелена. Девушка знала, что надо опустить глаза, но не смогла бы, даже если бы захотела.
Убрав пистолет в кобуру, Эйхман шагнул к ней. Протянул руку, коснулся плеча малышки, затем ее плеча:
– А ты, стало быть, старшая дочь, студентка университета?
– У меня огромный талант к математике, – ответила Зофи.
Смех выпадал изо рта Эйхмана неправильными девятигранниками звуков. Они с трудом проталкивались сквозь гортань, царапая ее острыми углами. Он протянул руку к щечке Иоганны, но та отвернулась, уткнувшись лицом в грудь старшей сестры. Зофи пожалела, что рядом нет никого, на чьей груди могла бы спрятаться она сама. Как же ей не хватало папы!
Эйхман погладил волосики Иоганны с нежностью, на какую Зофи не считала его способным.
– Вырастешь, будешь красоткой, как сестра, – сказал он, обращаясь к кудрявому затылку. – Может быть, не умнее, чем она, зато уж точно скромнее, чего я ей и желаю. – Потом, наклонившись к Зофи так близко, что ей стало неприятно, он произнес: – Передай своей матери несколько слов от меня. Скажи ей, что герр Ротшильд был счастлив передать в наше пользование свой скромный дворец на Принц-Ойген-штрассе. Он уверяет нас, что евреи так же заинтересованы в том, чтобы покинуть Вену, как мы в том, чтобы им помочь, и он очень рад, что именно в его доме разместилось бюро еврейской эмиграции. К тому же он решил, что домов у него и так слишком много. И хотя он высоко ценит усилия твоей матери, однако хочет ее предупредить: дальнейшие публикации на эту тему могут повредить и ему, и ей. А также, добавлю от себя, тебе и твоей сестренке. Запомнила?
