Книга Последний поезд на Лондон - Мег Уэйт Клейтон

Лизль стояла в очереди к черному ходу во дворец Альберта Ротшильда, дом № 22 по Принц-Ойген-штрассе, прячась под зонтом от промозглого дождя, который в поздний октябрьский день прямо на глазах превращался в мокрый снег. Она плотнее запахнула шубку, вспоминая, как раньше въезжала в главный двор этого огромного дома, занимавшего целый городской квартал, как входила через парадные двери в вестибюль и оказывалась в мире гобеленов, картин и зеркал, где хрустальные люстры в пятьсот свечей сияли над незабываемой мраморной лестницей, безупречную чистоту которой поддерживал слуга, нанятый исключительно для полировки перил и ступеней. Было время, когда она обедала в серебряной столовой Ротшильда. Танцевала в золотом бальном зале под музыку двух оркестрионов, которые звучали как целый оркестр. Наслаждалась дивной коллекцией произведений искусства здесь и в другом, еще более роскошном дворце Натаниэля Ротшильда на Терезианумгассе. Теперь над центральными воротами, отделявшими двор от улицы, висел большой транспарант со словами: «Zentralstelle für Jüdische Auswanderung – Центральное бюро еврейской эмиграции». Барон Альберт фон Ротшильд согласился на национализацию всех своих австрийских активов, включая пять дворцов с коллекциями, в обмен на освобождение из лагеря Дахау его брата и беспрепятственный выезд для всей семьи за пределы Австрии. Вот почему Лизль стояла теперь в очереди таких же, как она, просителей за разрешением покинуть ту единственную страну, которую она с детства считала своим домом.

Пока она ждала, нарядный автомобиль подъехал к воротам. Двое солдат-наци поспешно распахнули чугунные узорчатые створки. Машина въехала на мощеный двор, где ее уже встречал атташе: чиновник мок, держа раскрытый зонт над задней дверцей.

Из машины вышел Адольф Эйхман. Он зашагал через двор, надежно укрытый от непогоды большим зонтом, который над ним нес мокрый до нитки атташе, чей коллега, тоже с раскрытым зонтом, поспешил к распахнутой дверце автомобиля. Оттуда выскочил пес Эйхмана, немецкая овчарка с вислым задом, с удовольствием встряхнулся и пошел за хозяином. Второй атташе прикрывал его зонтом.

Лизль сложила зонт и нырнула в дверь черного хода, радуясь, что ушла хотя бы от дождя. Но стоять надо было еще долго. Очередь продвигалась вперед редкими короткими шажками. Очень не скоро Лизль оказалась в гостиной, где раньше часто пила чай. Мебель, картины, статуи – все вынесли, посередине стоял раскладной стол, за ним сидел чиновник, а вокруг него, прямо на полу, лежали кучи шуб, холмики украшений, стояла хрустальная и серебряная посуда, другие ценности.

Когда Лизль оказалась в очереди первой, чиновник скомандовал:

– Вещи.

Лизль, помешкав, сняла шубку и вынула из карманов несколько украшений, которые специально для этого передал ей Михаэль.

– Зонт, – потребовал чиновник, когда разложил предметы по соответствующим кучкам.

– Мой зонт? Но как я пойду домой в такую погоду, даже без пальто?

Лицо чиновника выразило нетерпение, и Лизль, вежливо улыбнувшись, протянула ему зонт, хотя внутри вся пылала от ярости. Почему она вообще должна просить у этого ничтожества разрешения на что бы то ни было? Но Михаэль не зря ее учил, что вести себя с нацистами надо предельно вежливо. Все знали: разрешение на выезд они давали лишь тем, кто сумел потрафить им во всем, даже в мелочах. А Лизль не хотелось получить билет в один конец до трудового лагеря.

Взгляд чиновника обратился к следующему в очереди – с ней он покончил.

Встав в другую очередь, Лизль стала вспоминать, что где-то здесь – или на втором этаже? – была узкая деревянная лесенка в частную обсерваторию Ротшильда; однажды она побывала там, смотрела в телескоп на кольца Сатурна. Она видела их так ясно, словно планета была игрушкой, которая лежала перед ней на столе, а не летела где-то в неведомом пространстве. Как случилось, что теперь ее мир съежился и стал таким крошечным? Она живет на чердаке, в комнатах прислуги, с Германом, Рахелью и мальчиками. Сама ходит на рынок за продуктами, чтобы покупать то, от чего отказалась вся Вена. Конечно, она была благодарна и за это. Если бы не хлопоты Михаэля, ее со всей семьей Германа загнали бы куда-нибудь в гнусный Леопольдштадт. В особняке им запрещалось пользоваться кухней, но их бывшая кухарка, теперь работавшая у нацистов, ухитрялась стряпать им обед из тех жалких обрезков, которые Лизль удавалось купить на рынке. Хельга по-прежнему приносила им еду наверх – пусть не на серебряном подносе, зато приправленную верностью старых слуг, особенно ценной в эти тяжкие дни.

Стоя в очереди, Лизль увидела, как в коридоре все тот же атташе заботливо вытирает лапы псу Эйхмана. Терпение животного было вознаграждено огромным куском мяса, которого хватило бы на обед для Лизль и всей семьи Германа.

Когда Лизль отстояла вторую очередь, второй чиновник за таким же складным столом сказал ей:

– Паспорт.

Надавив печатью на подушечку с красными чернилами, мерзкий коротышка прижал ее к уголку документа.

Чиновник отложил печать в сторону – паспорт Лизль изуродовала крупная, не меньше трех сантиметров, буква «И» – «иудейка». И не важно, что ее свадьба проходила по христианскому обряду в христианской церкви, куда в тот день съехалась вся Вена. В комнату вошел Эйхман и его пес, с ними еще один нацист. Вместе они подошли к столу, у которого стояла Лизль, и стали смотреть через плечо чиновника, как тот ставит другой чернильный штамп поверх ее среднего имени Элизабет. Оно больше походило на английское, чем на еврейское. Наверное, потому родители и выбрали его. Когда клерк поднял печать, поверх «Элизабет» фиолетовыми чернилами пропечаталось – «Сара». Красавица Сара – ее муж боялся, как бы другие мужчины, имевшие больше власти, чем он, не отняли у него супругу. Самоотверженная Сара – считая себя бесплодной, она послала на ложе своего мужа рабыню-египтянку. Благословенная Сара – в сто лет ее посетил Бог, и она родила сына. Лизль узнала о том, кто такая Сара, лишь в августе, когда нацисты завели обыкновение штамповать этим именем паспорта всех евреек, а в паспортах евреев ставили имя «Израиль».

– Видите, оберштурмфюрер Эйхман, у нас тут настоящая фабрика, – сказал спутник Эйхмана. – Еврей входит с капиталом – у него есть фабрика, магазин или банковский счет. Проходит через все здание, от стола к столу. На выходе у него нет ничего – ни капитала, ни гражданских прав. Только паспорт с отметкой: «Обязан покинуть страну в течение двух недель. В противном случае направить в концентрационный лагерь».