Посвящается Э. Шофшталь,
1977–1987
Искусство
Закрытые веки – экран кожи, по цветной тьме двигаются сны-картины Дэя. Сегодня ночью, в промежутке, нетронутом временем, он как будто отправляется в прошлое. Съеживается, сглаживается, теряет живот и слабые шрамы от прыщей. Птичья долговязость; прическа под горшок и уши-ручки; кожа всасывает волосы, убывает в лицо нос; он пеленается в свои штаны и сворачивается, розовый, безгласный, становится все меньше, пока не чувствует, как делится на то, что плывет, и то, что кружится. Больше нигде не жмет. Вращается черная точка. Она разверзается, зазубренная. Душа плывет к одному цвету.
Птицы, серый свет. Дэй открывает один глаз. Он свесился с кровати, где ровно дышит Сара. Он видит параллелограммы окон, под углом.
Дэй стоит у квадратного окна с чашкой чего-то горячего. Мертвый Сезанн пишет этот августовский рассвет угловатыми мазками туманно-красного, меркнущего синего. Беркширская тень постепенно сжимается в один тупой сосок: огонь.
Сара просыпается от легчайшего касания. Они лежат с раскрытыми глазами и молчат, светлея под простыней. Голуби трудятся над утром, урчанье живота. С кожи Сары сходит отпечатавшийся узор простыни.
Сара прикалывает волосы для утренней службы. Дэй пакует еще один чемодан для Эстер. Одевается. Не находит туфлю. На краю большой кровати, в одной туфле, он следит, как хлопковая пыль вращается в сливочно-желтых колоннах уходящего утра.
Черное искусство
В этот день он покупает швабру. Сметает дождевую воду с брезента над бассейном Сары.
В эту ночь Сара остается с Эстер. Всю ночь трогает металл. Дэй спит один.
Он стоит у черного окна в спальне Сары. Небо над Массачусетсом заляпано звездами. Звезды медленно ползут по стеклу.
В этот день он идет к Эстер с Сарой. Сталь кровати Эстер поблескивает в светлой комнате. Эстер тускло улыбается, пока Дэй читает про великанов.
– Я великан, – читает он, – я великан, гора, планета. Все где-то далеко внизу. Мои следы – округи, моя тень – часовой пояс. Я смотрю из высоких окон. Я моюсь высоко в облаках.
– Я великан, – пытается сказать Эстер.
Сара, аллергик, чихает.
Дэй:
– Да.
Черное и белое
«Любое истинное искусство – музыка» (Другой учитель). «Изобразительные искусства – лишь один угол всеобъемлющей комнаты музыки» (Там же).
Музыка раскрывается как связь между одной клавишей и двумя нотами, замкнутыми клавишей в танце. Ритм. И в расцветших предснах Дэя музыка тоже поглощает все законы: даже самое прочное раскрывается здесь ритмами, ничем кроме. Ритмы – связи между тем, во что веришь, и тем, во что верил.
Сегодня священник в монохроме и с воротничком.
Благословите меня
Берешь ли ты Сару
Быть моей
Сколько прошло
Ибо я
с вашей последней исповеди тому, кто вправе отпустить грехи. Исповедь необязательно
Ибо я прощаю тех, кто поплыл против меня
влечет отпущение, откровенно говоря, исповедь в отсутствие осознания греха —
Благословите меня отец ибо не может быть осознания греха без осознания проступка без осознания границ
Благодати полная
бесполезна. Помолимся вместе ради откровения о границах
Красные облака в кофе Уорхола
так устрой в себе осознание того.
Один цвет
В этот день он возвращается на первую неделю работы. Солнечный луч розовым переворачивает надпись ЗДОРОВЬЕ на стикере лобового стекла. Дэй ведет муниципальную машину мимо фабрики.
– Habla Espanol? – спрашивает Эрик Янь с пассажирского места.
Дэй кивает, дым из фабричной трубы висит зазубренно.
– Ты хотел, чтобы тебе обрисовали суть, – говорит Янь. Его глаза закрыты, пока он вращает. – Я обрисую. Habla?
– Да, – говорит Дэй. – Hablo.
Проезжают мимо домов.
Особый талант Эрика Яня – мысленное вращение трехмерных объектов.
– В этом деле говорят только по-испански, – говорит Янь. – Сына женщины убили в прошлом месяце. У них в квартире. Жутко. Шестнадцать. Какие-то банды, какие-то наркотики. Большая лужа крови на полу у нее на кухне.
Проезжают мимо касок и отбойных молотков.
– Говорит, это все, что от него осталось! – кричит Янь. – Не дает нам смыть. Говорит, это его, – говорит он.
Мысленное вращение – хобби Яня. Он сертифицированный консультант и соцработник.
– Твоя сегодняшняя работа, – Янь вертит воображаемую веревку, набрасывает лассо на что-то мысленное, торчащее на приборной доске, – убедить ее нарисовать его. Даже если только кровь. Ндьявар сказал, ему все равно. Просто чтобы у нее была картина, так сказал. Чтобы мы потом, может, все-таки смыли кровь.
В зеркале заднего вида, за спиной, Дэй видит на заднем сиденье свой кофр с инвентарем. Его нельзя держать на солнце.
– Пусть она его нарисует, – говорит Янь, выпуская веревку, которую не видит Дэй. Снова закрывает глаза. – Теперь буду вращать телефонный счет за этот месяц.
Дэй проезжает мимо белого фургона. Тонированные стекла. Блюдца ржавчины на боку.
– Сегодня мы увидим бедную женщину, что любит кровь, и богача, что молит о времени.
– Мой старый учитель. Я говорил Ндьявару, – Дэй смотрит налево. – В прошлой жизни – учитель живописи.
– Там нарушение общественного, Ндьявар ему звонит, – говорит Янь. Хмурится, концентрируясь. – Вращаю список адресов. Мы проедем мимо него. Он по дороге. Но не первый в списке.
– Он был моим учителем, – повторяет Дэй. – У меня в школе.
– Мы следуем списку.
– Он повлиял на меня. На мою работу.
Проезжают мимо выгона.
Искусство
Сегодня, у окна, под звездами, что отказываются двигаться, у Дэя почти получается, и сны-картины оживают.
Он рисует, как стоит на обвисшем брезенте бассейна, с которого поднимается в полуденное небо. Он воспаряет невесомо, его не тянет сверху и не толкает снизу, одна идеальная прямая к точке в небе над головой. Грубо расселись горы, в долинах, как марля, сворачивается сырость. Холиок, а потом Спрингфилд, Чикопи, Лонгмидоу и Хэдли – тусклые кривобокие монеты.
Дэй поднимается в небо. Воздух синеет все больше. Что-то в небе моргает, и Дэй исчезает.
– Цвета, – говорит он в черную сетку экрана.
