Скоро полярный круг. Там та же и не та Чукотка. Замерзшей сиротой плачет под снегом. Она первая встречает утро нового дня. Раньше других и засыпает. У нее самый длинный полярный день, когда солнце, дойдя до горизонта, словно порезавшись о его торосистую острую грань и брызнув кровью багровых лучей, снова встает над этой необычной землей, не дав ей увидеть даже сумерек. И так три месяца подряд. Вероятно, в награду за самые долгие на всем свете полярные ночи, когда все девять месяцев подряд вместо светлого неба — лишь мутные сумерки стоят над землей, да и те на три-четыре часа. А потом снова ночь. Темная, холодная, в постоянном вое пурги с редкими затишьями.
Но зато как награждают, как радуют все живое эти затишья, когда обессиленная пурга, вдоволь нагулявшись, уснет в тундре ненадолго, подарив земле морозную тихую ночь. С лупастыми, как желтые цыплята, звездами. Яркими, любопытными, озорными, подмаргивающими каждому сугробу. Как хорошо ехать в такую ночь по тундре на собачьей упряжке. Выбеленная луной она кажется бесконечной сказкой с заячьими криками, с воем волков, с тонким тявканьем лисы, с харканьем оленей. Отчего спины путников то ли от смеха, то ли от страха дрожат. А луна, преследуя, дарит им в попутчики громадные мохнатые тени, от которых каюры чувствуют себя вдвое сильнее и выше ростом. В такую ночь говорить не хочется. Голоса разрушают сказку. Надо ехать молча, как тени. Смотреть и слушать. Говорить в это время имеет право лишь ночь: большая, толстая старуха-кудесница. Она все умеет. Ей все покорно и подвластно. Она не заставит просить себя и ждать. Ох, как неожиданно зажигает она на горизонте свою самую необычную лампаду — северное сияние.
Робкий, первый луч ее вроде из земли возникает маленьким, затерянным костром. Потом он растет, крепнет и вот уже зеленый луч побежал по небу, рассеиваясь в сполохи. Розовые, синие, красные, фиолетовые цвета бегут по горизонту, расплескиваясь, смыкаясь. Загораясь и снова угасая. Кажется, будто там, далеко- далеко впереди, кто-то большой и добрый зажег для путников ночи этот волшебный костер, подбрасывая в него камни- самоцветы, и подарил им на короткий миг незабываемую сказку. Огни эти окрашивают снега в радужные тона, прихорашивают, гладят по головам коротышек-берез. Горбатый ползучий стланик в золотую попону вырядят.
Северное сияние… Короткий миг. Оно— как светлый сон, а живет в памяти до самой кончины.
И если застигнутые в дороге пургою путники окажутся сами по себе вдвое меньше, если пурга кидает людей по снегу, как песчинки, пытаясь заморозить их сердца и души, то выжить им помогает память о северном сиянии, волшебном костре. Выжить, чтобы вновь увидеть это чудо.
Чукотка… Снег белее и пушистее, чем мех у горностая. Опусти в него ладонь. И сразу, как ток по телу, холод поползет. Красив, необычен этот снег. Снежинки — будто лучшими кружевницами сотканы. Сколько их, а все разные, непохожие одна на другую, как судьбы, как люди.
Говорят, что снежинки Чукотки особые. Что это вовсе не снежинки, а песни Каринэ. Девушка жила такая. Давно. Так чукотская сказка говорит. Красивою была Каринэ. Все умела. На собачьих и оленьих упряжках не хуже самых ловких парней ездила Каринэ. Многие ее любили. Но она одного полюбила. Охотником он был. На сивучей[14]. Часто приходила она к морскому берегу, становилась на самую высокую скалу и пела. И сивучи плыли к берегу, чтобы послушать песню девушки и попасть в руки ее парня. Но однажды не сказал ей парень, что идет на охоту. И поднявшийся в море шторм унес парня вместе е лодкой. Видно, рассердилось море, что не слышит песни той девушки. И наказало смельчака. Долго ждала Каринэ любимого. Но он не пришел. Тогда она прибежала к морю. Стала звать парня своего песней. Но море только смеялось в ответ. И выбросило волною к скале копье ее любимого. Поняла Каринэ. Поняла, что забрало его море к себе. Навсегда. Но решила не возвращаться в село. Села на скале и стала ждать парня. Просила море вернуть, отдать ей любимого. Пела ему песни. Так и состарилась на утесе. Умирая, она пела последнюю песню морю. Просила взять его к себе и ее, туда — где умер любимый. А ветер подслушал, разозлился на бездушное море. Стал бушевать. Отнял у него столько воды, сколько песен спела ему Каринэ. Заморозил он эти капли и сделал из них снежинки. Каждая снежинка — песня Каринэ. Потому, говорят чукчи, они такие разные. Холодные— как горе, белые — как седина, слабые — как жизнь, красивые — как ожидание. И до сих пор скала та зовется в народе скалою Каринэ. Скалою верности, надежды и ожидания,
— Сколько еще до Певека?
Пилот улыбнулся, вглядываясь в приборы, потом вниз посмотрел. На землю. На свои, только ему известные ориентиры:
— Еще часа два.
В самолете холодно. Изо рта клубы пара облаками вырываются. А там, внизу, резвятся на снегу зайцы. Шубы сменить не успели. Щеголяют в зимних, белых. Пока их не смогут заметить лисы, волки, песцы, можно поиграть, побегать, свадьбу справить. К концу короткого полярного лета нужно успеть вырастить зайчат. Да норы их научить готовить к зиме. Лето здесь короткое, чуть длиннее заячьего хвоста. Надо торопиться.
Яровой смеялся, глядя на живность. Пассажиры, глянув на него, тоже смеялись.
Но им не столь интересно. Здесь родились и выросли. Летят не впервые. Тундре их нечем удивить. Всякого навидались.
А Яровой оторвать от нее глаз не может. Вон внизу табун оленей бежит. Чего испугались, отчего так резко закинуты на спины рога? А ноги, кажется, от земли оторваться готовы. Аркадий внимательно вглядывается. Ну да, понятно все — за табуном гонится волчья стая. Преследует отставших. Волков не меньше десятка. Впереди вожак. Вон как бежит! Еще бы, по весне разобьются волки по парам. Придет пора заводить потомство. К этому событию надо подготовиться, накопить сил. Но олени — тоже не промах. Остановились враз. Как по команде. Малышей в середину замкнули, а сами в кольцо стали. Отбивают волков задними ногами. Попробуй, подступись! А вон старый хор[15]задними ногами отбиваться не мог, ослабели. Так на рога подцепил волка. Каждому своя жизнь дорога. И свое потомство.
Стая вокруг кольца села. Осадой взять решила. Но голодному волку ждать тяжело. Не выдержат.
Вон лиса на высоченный сугроб забралась. Осматривается. Бока у нее впалые, как кожа на старом барабане висит. Хвост, будто потрепаный веник. Ох, и голодна рыжуха! Высматривает хоть какого-нибудь задохлика-зайчишку. Но те тоже не промах. Лису за версту чуют. А она сама себе враг. Словно нарочно себя напоказ выставила. Любуйтесь на нее! Какой там заяц, даже глупая куропатка и та знает, что такое лиса, враз спрячется. А эта рыжая стоит, как семафор. Промышлять вышла! Охотник! Видать, все мозги за зиму отморозила. Все перезабыла, чему с детства учили ее…
А вон внизу село. Дома — как старики. Все вразброд. Словно с гулянки возвращались. Увязли по пояс в снегу. Крыши, как шапки, из сугробов выставились. Вон дети с крыши самого высокого дома прямо на санках катаются.
Другие собак в санки запрягли и наперегонки по улицам мчатся. Шубенки нараспашку.
