— Послушай, о чем ты говоришь? — прервал «президент». Кулаки его были крепко сжаты. — Ведь если жмура этого пришил бы вор, разве помогал бы я тебе этим опознанием? Я хочу одного — честного следствия! Да, ты прав, я пользуюсь оружием Бондаря! Имею своих среди ваших сексотов. Жизнь заставляет. Я должен знать о вас не меньше, чем вы обо мне. Но мои — не мечены… А вот «суки» Бондаря — до единого. Но даже и тогда они остаются зэками. А я не хочу, чтоб кто-то под нашей маркой нас же и убивал. Сегодня убили «суку», свалив все на воров, а завтра, может, начнут убивать моих кентов, зная заранее, что выйдут сухими из воды. Что «душегуба» будут опять искать среди зэков, дескать, что-то не поделили. Когда убиваем мы — нас судят. Когда убили кого-то из нас — пусть будет хотя бы расследование. Да, Бондарь умер. Но смерть — не амнистия. Словчил начальничек! Ушел из жизни невиновным. Не только зону, а и тебя провел! Мол, сгорел на службе! А я уверен, что испугался он. Что ты его расколешь. Вот и окочурился… После моей драки с Бондарем, «душегубы» не раз хотели здесь, в зоне пришить его. Я им запретил как «президент», чтобы не подох героем. Чтобы не заставляли нас перед его портретом стоять. Как перед мамой родной. И дрался я вполсилы, и отдал ему победу. Потому что он сам в мученики лез. И у меня выбора не было. Не мог я ему красивую смерть подарить. Морду побил— и ладно. Убрали его из лагеря. Значит, своего я добился. Разве мстишь тому, кого презираешь? Я — честный вор! Попался — сижу! Но я хочу, чтобы мы здесь, в лагере, все выжили и вышли на свободу мужиками, а не инвалидами… Трудно быть «президентом», гражданин следователь. Очень трудно. Ведь если убийца окажется вором, мне свои же кенты не простят опознания жмура. Хоть ты и без нас обошелся бы, я знаю. Но я хочу, чтобы к нам не засылали больше «сук». Чтобы им, как это делал Бондарев, не дарили перевыполнения норм за счет таких, как Гном. Он, когда помоложе был, за двоих вкалывал. Имел право вый ти на волю раньше. А Бондарь его выработку своим «сукам» в зачет писал. Те по половинке срока на свободу вылетали. Все наши старики за себя и за бондаревских « сук » чертоломили. Сами того не ведая. Я про то дознался через тех же «сук». Поприжать пришлось. Ну и… буза. Меня — в шизо. А Бондарю опять выгода. Еще одни массовые беспорядки подавил. А кому это на хрен все нужно? Бондарев говорил, что в Москве, где закон о досрочном освобождении принимали, наших северных условий, мол, не знают. Что только сознательные — такими он «сук» считал — на это право имеют, на волю раньше других. А остальным от звонка до звонка срок тянуть. Так что убить Бондаря или мстить ему — это означало бы правоту его подтвердить… А я не воевать с начальством сюда попал. А свой положенный срок тянуть. И хочу, чтобы закону, о каком вы так любите поговорить, нас не кулаком учили. Это любой зэк умеет, если его поменять местами с таким, как Бондарев… Ты не сердись, — помолчав, продолжил «президент», — я на обороте фото Скальпа написал «президенту» певекского лагеря два слова: «Не темни про Скальпа». И можешь ничего не говорить ему. Просто он, когда фото увидит и почерк мой узнает, поймет, что следствию твоему мешать нельзя. И там, в Певеке, многое из сказанного мною здесь станет тебе понятно. Сам поймешь, что не там ищешь. Среди нас нет того, кто нужен тебе. На этот раз ищи где ближе. Рядом с собою ищи!
— Ну что ж! Ты знаешь, следствие начато. И я, как всегда, буду объективен. Проверю и твою версию.
— Вот этого я не ожидал! Выходит, в открытую дверь с отмычкой… Извини за Гнома. Боялся, что мне ты и рта не дашь открыть. Вот и послал…
— Ну, ладно, пойду я, — Яровой встал.
— Удачи тебе! — протянул руку «президент». И растерялся от собственного жеста. Хотел отдернуть, спрятать руку, ведь не подаст следователь свою… Но Яровой пожал руку «президента».
Тот придержал обрадованно. Глаза — в глаза. «Президент» достал фото, вложил в ладонь следователя.
— Прощай, — выдохнул он и пошел рядом с Яровым. Остановившись у двери, долго смотрел ему вслед.
Яровой не пошел в красный уголок. А сразу в кабинет к майору заглянул. Тот был на месте. А через час Трофимыч из спецотдела принес телефонограмму: сообщили, что человек, интересующий Ярового, нигде в архивах не значится. Обескураженный Яровой выехал на машине майора в Магадан. А утром следующего дня он уже летел все дальше на север.
Певек. После долгой пурги он только сегодня стал принимать самолеты. Под крылом проплывали снега. Белые. Целые горы. А может, это вовсе не горы, а облака легли на землю отдохнуть. Ох, как заждалась, как заскучала эта земля по теплу, по солнцу, по весне. Но когда они придут сюда, такие долгожданные, припоздавшие гости?
Снег то розовел, как вешние сады, то отливал голубизной, словно подогретый талыми водами, то яркой медью загорался, отполированный лучами солнца, то вспыхивал сиреневым восходом.
Вон в белом пушистом распадке речушка звенит, горластым мальчишкой снега будит. А может, это пропеллеры поют так оглашенно? Весну зовут?
А там, чуть дальше, лисьим хвостом проталина снег раздвинула. По ней пара оленей ходит. Мох щиплют. Нюхают первый подарок весны. Какая пахучая, какая маленькая эта проталина! Но земля на ней теплая, добрая. И радуются олени. Влажными глазами высматривают каждую уцелевшую травинку.
Самолет летел дальше и дальше на север. Внизу то ли кустарник из-под снега вылез, то ли олени, подняв ветвистые рога, в гул самолета вслушивались. По снегу бегут дороги, тропинки, следы собачьих упряжек. А вон нарты катятся с горы. Собаки едва заметными точками бегут. Нарты отсюда, сверху, как детская игрушка. Хорошо, наверное, там каюру[13]. Погоняет упряжку. Дорога внизу необычная. Широкая, большая, как небо. Нет там злых семафорных глаз, нет свистков. Нет торопливых пешеходов. Не надо стоять у заправок. Не надо слушаться регулировщиков и знать правила движения.
Задрали хвосты собаки, горячие языки чуть не по снегу волокут. Чешутся потные собачьи бока и спины, а глаза смеются. Скоро весна. Кому, как не собакам, почуять ее первыми. Вон как снег пахнет! И хотя все еще набивается в подушечки пальцев, но уже не колет их. Отпустили морозы. И дыхание не перехватывает. Отпустил и кашель зимний. Теперь на коротких ночевках, привязанные к нартам, собаки уже не грызутся из-за юколы, дружелюбно смотрят друг на друга — скоро свадьбы.
Старенький самолетик веселым кузнечиком будит едва тронутую весной седую тундру. Яровой неотрывно всматривается в нее. Чукотка… как будоражит воображение одно лишь это слово! Романтичной красавицей, седой старухой, краем ночи, древним айсбергом, яркими сполохами представлялась. То казалась безжизненной могилой без гробов и покойников, сплошным воем пурги, заледенелой умершей планетой с застывшим бездушным солнцем над ней. А она вон какая — вышла к реке добродушным медведем испить студеной воды и рычит на зиму. Пора той уступить, ведь уже медвежата подросли в берлоге. Тесно им стало. Скоро на волю. Пора малышей в жизнь выводить. В берлоге им уже не сидится. Покоя взрослым не дают. Но сейчас еще рано. Очень рано. Проталин в снегу мало. А покормиться нечем будет. А голодному легко ли? Еще драться начнут малыши. И раззявил медведь пасть. Ревет на всю округу. Весну кличет.
