Ольга9 октября 1915 г.
Умерла моя бабушка. Она долго болела, и я предложила забрать ее к себе и ухаживать за ней здесь. Но она сказала, мол, хочу умереть в своей постели. Или она не хотела, чтобы рядом с ней была я. Она вырастила меня, но так и не полюбила. Как будто я принесла ей разочарование или напоминала о чем-то тяжелом.
Когда я приехала, она уже умерла. Она лежала в открытом гробу, поставленном в холодной церкви. Я взяла из дома шерстяное одеяло, принесла стул и села рядом с гробом. Когда стемнело, зажгла свечу.
Ей не успели вовремя закрыть глаза и подвязать челюсть. Ее глаза не только были открыты – они уже узрели лик смерти и были вытаращены в ужасе и страхе, а рот скалился беззубыми деснами словно в беззвучном крике. В церкви стояла глубочайшая тишина, и я слышала этот беззвучный крик, пока не надвинула на гроб крышку.
Однако бабушка осталась со мной, и я ощущала ее неприязнь, как и всегда раньше. Случалось, она била меня и еще чаще набрасывалась на меня с руганью. Но даже когда ничего такого не было и она даже не бранила меня, ее неприязнь, точно запах, разносилась в воздухе. И вот я сидела в церкви и снова ощущала такой знакомый и такой ненавистный запах.
Раньше я все гадала, откуда эта неприязнь, всеми силами старалась угодить бабушке и обижалась, потому что она всегда была чем-нибудь недовольна, или я возмущалась, потому что она наказывала меня, хотя мне совершенно не в чем было себя упрекнуть. А теперь вот я не чувствовала ничего подобного – только печаль. Я подумала об Айке. Как хорошо было бы для самой бабушки, если бы она растила меня, девочку, и как было бы полезно мне, если бы мной руководила зрелая опытная женщина. Я бы ее любила, если бы она позволила себя полюбить. А каким счастьем было бы быть любимой! Гёте пишет: «И все ж любить – какое счастье!»[29], способность любить он ставит превыше счастья быть любимым. Так мог написать человек, абсолютно уверенный в том, что он любим. У меня никогда не было этой уверенности, никогда.
Иногда я принимаюсь себя жалеть, ведь я выросла без любви, и с тобой я тоже не могла безоглядно отдаться любви. Теперь же я думаю о тысячах и тысячах убитых солдат, об их непрожитых жизнях и невоплотившейся любви, и когда я думаю о них, моя жалость к себе вмиг исчезает. Но остается печаль.
Сидя возле гроба, я расплакалась, да так, что не могла унять слезы. Все, что могло быть между мной и бабушкой, и между мной и тобой, и между павшими солдатами и их женами и детьми, – как же это вынести? И чему теперь мне остается радоваться? В эту ночь ты умер снова, не знаю, в который раз. Но еще никогда с твоей смертью не приходила такая пустота.
Наплакавшись у гроба, я встала и пошла бродить по церкви. Посидела за органом, на котором так много играла, потом – в ложе, где так часто сидела с вязаньем или готовила уроки и где мы любили друг друга. Я сидела там и плакала, от воспоминаний было мне невыразимо больно, однако я не могла остановиться, вспоминала, вспоминала и вспоминала, и ты словно был рядом со мной, и в то же время я с тоской сознавала, что тебя нет.
Когда за окнами посветлело, я ушла. Через поля добрела до нашего места на опушке леса. Там все пока без изменений. Я стояла там, смотрела, чего-то ждала, сама не зная чего, и за лесом взошло солнце и озарило своим светом деревья, сначала верхушки, потом целиком, а потом и поле. То было чудесное зрелище.
