Однако в жизненном цикле солероса есть что-то парадоксальное. Его способность выживать при полном погружении во время приливов дважды в день в течение полугода означает, что солерос создает условия для собственного уничтожения. Стебли на илистых отмелях у самой воды растут очень густо, и в них застревает мусор, который приносит прибой, – песчинки, хлопья ила, обломки ракушек, мертвые креветки, перья морских птиц, – и скрепляет их в плотную массу, которая еще крепче цементируется вездесущими бактериями и водорослями. Солерос создает сушу. Я был готов часами смотреть на отмели и наблюдать, как вздымается и опадает зародыш целой экосистемы. Иногда приливная волна прорывала оборонительную стену и полностью меняла порядок вещей. Жидкая грязь заливала промежутки между камешками и впитывалась глубоко в болотца с пресной водой. Солерос с готовностью устремлялся следом и делал то, к чему его предрасположила эволюция. Один внимательный ботаник, изучавший илистые отмели на острове Сколт Хед всего в нескольких милях к западу от тех мест, где мы искали себе пропитание, обнаружил, что в зарослях солероса на нижней кромке солончака уровень почвы поднимается на шесть – семь миллиметров в год[82]. За 50 лет (если предположить, что не будет слишком сильных приливов) она должна была подняться на 30 с лишним сантиметров и высохнуть настолько, что там вполне могли бы закрепиться многолетники вроде астры солончаковой и кермека обыкновенного, и тогда у солероса осталось бы еще меньше открытых площадок, чтобы сеять свои семена. За 200 лет поверхность солончака теоретически поднялась бы на метр с лишним, и никакой прилив уже не мог бы ее затопить, не говоря уже о двух в день. Если солерос будет просто жить, как жил, то потеряет свой терруар – своими же стараниями. Так вот, мне подумалось тогда, что это противоречит всем принципам эволюции, как я ее понимаю. Почему естественный отбор не породил какой-то суперсолерос, породу, которая не росла бы так густо или обладала бы корневой системой, которая саморазрушалась бы непосредственно перед посевом, чтобы ил поддерживался в том прелестном полужидком состоянии, к которому растение лучше всего приспособлено?
Впоследствии я узнал, что вне лабораторных стен эволюция работает иначе. Растения, конечно, одержимы идеей сохранения собственных генов, но, если не считать крайне немногочисленных видов лесных деревьев, не в состоянии манипулировать средой обитания, чтобы обеспечить себе продолжение рода в ущерб другим видам. Это сомнительная прерогатива нашего биологического вида. Природа избегает праздных монокультур со всеми присущими им слабыми местами, и в реальном мире эволюция – дело общественное, и его законы – разнообразие, преемственность и взаимообмен. У растений нет никаких «целей», зато есть роли, и они исполняют их в совершенно особых ситуациях и зачастую в течение строго ограниченного времени. Лужайка, заросшая солеросом, может высохнуть до такой степени, что на ней сможет пастись скот, но одна хорошая буря – и двоякодышащее растение вернется и воспользуется твердой землей, которая снова стала подвижной, и мало-помалу отвоюет ее снова.
Через несколько лет мне довелось увидеть участок побережья Восточной Англии, подверженный частому затоплению, куда солерос допустили преднамеренно. Молы, которые все равно не помогали против наводнений в бурю, сравняли бульдозерами и освободили участок пахотной земли, чтобы посмотреть, не послужит ли более надежным буфером естественный солончак. Первый же шторм смыл плодородную почву, однако не прошло и года, как голые участки заполонил солерос, создав другую землю, которая лучше впитывала воду и была способна и поглотить саму морскую воду, и погасить ее бешеную энергию. Если можно так выразиться, пригласить растительность, чтобы она предложила свой выход из трудной экологической ситуации, – совсем не то, что обращаться с ней как с подчиненным поставщиком услуг, и я бы сказал, что долгосрочные отношения лучше строить именно на такой основе.
* * *
Свою первую большую книгу – “Food for Free” («Бесплатная пища»), своего рода постмодернистский путеводитель по добыче пропитания, – я написал под впечатлением от этого удивительного морского овоща. Солерос научил меня, что граница между растением как пищей для тела и пищей для воображения, между научным и романтическим вдохновением очень размыта. Все, что я писал с тех пор, создано под влиянием мыслей о его эфемерной жизни, в которой солерос умудряется сочетать оппортунизм, самовыражение и пользу для общества.
Столкновение с реальностью. Ученые и романтики
В 1939 году, когда сгущались тучи грядущей войны, исторические коллекции гербариев, изготовленные Карлом Линнеем в XVIII веке и хранившиеся в Линнеевском обществе в Лондоне, из соображений безопасности перевезли в Уобернское аббатство в Бедфордшире. В течение следующего года в качестве дополнительной меры предосторожности все систематически организованные листы гербариев, в которых нашли физическое выражение представления великого классификатора о порядке в ботаническом царстве, были сфотографированы. Когда фотограф Глэдис Браун устанавливала лист с экземпляром крапивы, чтобы запечатлеть его, то обожгла руку, «и появился отчетливый волдырь, очень похожий на тот, который оставило бы свежее растение». Крапиве сравнялось двести лет, она иссохла, как мощи, однако могла кусаться, чтобы постоять за себя.
Жгучее растение наотрез отказывается быть кастрированным – и из этого легко было бы сделать притчу[83]. «Система» Линнея вошла в число краеугольных камней биологической науки XVIII века, но при этом еще и сильно уязвила поэтов и романтиков всех мастей – не хуже крапивы. Линней изобрел биноминальную систему номенклатуры, при которой любой организм можно назвать всего двумя словами, первое из которых указывает на род, а второе – на вид, и тем самым произвел революцию в таксономии, а следовательно, и в биологии. Однако Линней сформулировал свою систему на иностранном языке, на латыни, понятной лишь образованной элите, и тем самым отстранил от нее тех, кто воспринимал природу как всеобщее достояние. Дальнейшие попытки Линнея классифицировать и назвать виды растений в соответствии с числом и расположением их органов размножения (и описать их так, словно речь идет о человеческих любовных увлечениях среди богемы) – пример относительно мимолетного каприза, который оскорбил добропорядочных граждан, но, правда, сохранился и в викторианскую эпоху как колоритный способ подписывать цветы в альбоме. Тем не менее такая классификация упускала из виду более сложные и деликатные связи растений друг с другом и с организмами-собратьями, и вскоре от нее пришлось отказаться.
Однако враждебность современников к Линнею была глубже и идейнее, нежели возражения против того или иного критерия. Романтикам претила сама мысль об универсальном порядке. Они видели в его «нарекании имен» и создании генеалогических древ растений адамово святотатство. В случае растений из этого следовало, что они застывшие, предсказуемые создания, лишенные всякой живости. Поэта Джона Клэра особенно его огорчала «темная система» (так он ее называл), которая изъяла растения из их природных обиталищ, а ее латинизированный жаргон украл их и у широкой общественности, лишив возможности понимать их. «Я люблю смотреть, как соловей прячется в укромном уголке среди стеблей лещины, – писал он в дневнике, – и как кукушка ищет уединения в дубовой листве, а не изучать их остовы под стеклянными колпаками, но естествоиспытатели и ботаники, похоже, не находят вкуса в этом поэтическом чувстве – они просто составляют коллекции высушенных экземпляров и распределяют их на манер Линеуса по племенам и семействам… Подобное любопытство мне чуждо»[84]. Я уже писал о чувствах Клэра к растениям, и он сильнейшим образом повлиял и на мое мировоззрение, и на представления самых разных современных писателей. Он не был таким противником науки, каким хотел казаться, и у него хватало навыков квалифицированного наблюдения, чтобы составить первые описания более чем сорока видов растений из своего родного графства Нортхемптоншир. Однако он был непримирим в своем восприятии растений как субъектов, а не как объектов в коллекциях. Даже Кольридж и Вордсворт на пике анимизма не решились бы начать стихотворение о весне с такими распростертыми объятиями: «Добро пожаловать, старинная подружка!» – восклицает Клэр при виде апрельской ромашки. И не построили бы целое стихотворение как жалобу истощенного заросшего клочка земли (“The Lament of Swordy Well”, «Плач Сворди-Велл»).
